Аркадия

– Еще показывал он, – продолжал Опик, – зуб, вырванный с правой стороны пасти зверя, называемого, если правильно помню, гиеной. Сила этого зуба в том, что если даже неискусный охотник привяжет его к руке, то никогда не промахнется ни копьем, ни стрелой. А на человека, который носит язык того же зверя под пяткой, никогда не залает собака. А кто будет носить на левой руке шерсть гиены, взятую с ее морды и со срамных частей, тот на какую пастушку только посмотрит, – та и против желания пойдет за ним, куда он захочет[239]. А кто положит любой женщине на левую грудь сердце ночного филина, тот заставит ее выдать во сне все ее тайны.

Так, перескакивая в разговоре с одного на другое, мы достигли подножия высокой горы, к которой (как говорил нам заранее Опик) и должны были прийти, оставив позади равнину. Здесь Опик прервал свой рассказ, и вскоре мы, по воле нашей фортуны, увидели самого святого старца, отдыхавшего под неким деревом. Заметив, что мы приближаемся, он встал и пошел нам навстречу. Он и в самом деле выглядел весьма внушительно, со своим изборожденным морщинами челом, бородой и волосами, длинными и белыми, белее, чем руно тарентий-ских овец[240]. В руке его был прекрасный можжевеловый посох, какого никто никогда не видывал у наших пастухов – с чуть загнутым концом, из которого как бы выходил волк, уносящий ягненка. Он был вырезан с таким искусством, что при его виде могли залаять собаки.

Почтив сначала Опика, а потом и каждого из нас подобающим приветствием, Энарет пригласил нас присесть в тени. Здесь он раскрыл свою суму из пестрой, в белых пятнах, шкуры косули, вынул оттуда, вместе со всякими припасами, изящную флягу из тамариска и предложил всем испить из нее, чествуя общего бога-покровителя. После недолгого завтрака, обратившись к Опику, он спросил, зачем мы вышли в путь такой большой толпой. И тот, взяв за руку влюбленного Клоника, отвечал:

– Добродетели, которыми ты славишься, и крайняя нужда этого несчастного пастуха принудили нас прийти в эти леса, Энарет. Он, предавшись любви сверх должного порядка и не умея обуздать себя, тает поистине как мягкий воск от пламени. Но об этом недоумении мы не ищем ответов у твоего и нашего бога, которые он, больше, чем любой другой оракул, священными ночами дает пастухам в этих горах; мы лишь просим тебя о помощи, чтобы ты немедля избавил его от любви и вернул ожидающим его лесам и всем нам, и верим, что ради тебя вернутся к нему и все утраченные радости. Не будем скрывать от тебя, что он за человек: тысячу белорунных овец пасет он в здешних горах; летом ли, зимой ли – всегда у него в достатке свежее молоко. А о его пении не буду тебе говорить; ибо, когда ты освободишь его от страсти, тогда и сам сможешь его послушать, и искусство его тебе, я уверен, понравится.

Пока Опик говорил, старый жрец внимательно смотрел на бородатого пастуха и, подвигнутый к состраданию бледностью его лица, уже собирался ответить, – как до наших ушей от ближних рощ долетел приятнейший наигрыш в сопровождении нежного голоса. Обернувшись в его сторону, мы увидели, как у маленькой речушки, под ивой сидит одинокий козопас, забавляя музыкой свое стадо. Мы сразу пошли к нему. Он же (имя его было Эленк[241]), только увидев, что мы приближаемся к речке, тут же, будто с досады, умолк и спрятал свою лиру. Тогда наш Офелий, сам всегда доступный и доброжелательный к просьбам других пастухов, оскорбившись такой неучтивостью, задумал обидными словами вызвать Эленка на пение. Издевательски подшучивая, он стал вынуждать его к ответу такими стихами:

Эклога девятая

Офелий, Эленк и Монтан