Архипелаг ГУЛАГ

И хлеб святой, преломленный, остаётся лежать в пыли, пока нас не угонят.

Вообще, эти минуты – сидеть на земле на станции – из наших лучших минут. Помню, в Омске нас посадили так на шпалах, между двумя долгими товарными составами. В этот прогон никто не заходил (наверно, выслали в оба конца по солдату: «Нельзя сюда!» – а советский человек и на воле воспитан подчиняться человеку в шинели). Смеркалось. Был август. Станционная масляная галька ещё не успела остыть от дневного солнца и грела нас в сидении. Вокзал был не виден нам, но где-то очень близко за поездами. Оттуда гремела радиола, весёлые пластинки, и слитно гудела толпа. И почему-то не казалось унизительно сидеть сплоченной грязной кучкой на земле в каком-то закутке; не издевательски было слушать танцы чужой молодёжи, которых нам уже никогда не танцевать; представлять, что кто-то кого-то на перроне сейчас встречает, провожает, и может быть, даже с цветами. Это было двадцать минут почти свободы: густел вечер, зажигались первые звёзды, красные и зелёные огни на путях, звучала музыка. Продолжается жизнь без нас – и даже уже не обидно.

Полюби такие минуты – и легче станет тюрьма. А то ведь разорвёт от злости.

Если до воронка перегонять зэков опасно, рядом – дороги и люди, – то вот ещё хорошая команда из конвойного устава: «Взяц-ца под руки!» Ничего в ней нет унизительного – взяться под руки! Старикам и мальчишкам, девушкам и старухам, здоровым и калекам. Если одна твоя рука занята вещами – под эту руку тебя возьмут, а ты берись другою. Теперь вы сжались вдвое плотнее, чем в обычном строю, вы сразу отяжелели, вы все стали хромы, на перевесе от вещей, от неловкости с ними, вас всех качает неверно. Грязные, серые, нелепые существа, вы идёте как слепцы, с кажущейся нежностью друг ко другу – карикатура на человечество!

А воронка, может быть, и вовсе нет. А начальник конвоя, может быть, трус, он боится, что не доведёт, – и вот так, отяжелённые, болтаясь на ходу, стукаясь о вещи, – вы поплетётесь и по городу, до самой тюрьмы.

Есть и ещё команда – карикатура уже на гусей: «Взяться за пятки!» Это значит, у кого руки свободны, – каждой рукой взять себя за ногу около щиколотки. И теперь – «шагом марш!» (Ну-ка, читатель, отложите книгу, пройдите по комнате!.. И как? Скорость какая? Что видели вокруг себя? А как насчёт побега?) Со стороны представляете три-четыре десятка таких гусей? (Киев, 1940.)

На улице не обязательно август, может быть – декабрь 1946, а вас гонят без воронка при сорока градусах мороза на Петропавловскую пересылку. Как легко догадаться, в последние часы перед городом конвой вагон-зака не трудился водить вас на оправку, чтоб не мараться. Ослабевшие от следствия, схваченные морозом, вы теперь почти не можете удержаться, особенно женщины. Ну так что ж! Это лошади надо остановиться и распереться, это собаке надо отойти и поднять ногу у забора. А вы, люди, можете и на ходу, кого нам стесняться в своём отечестве? На пересылке просохнет… Вера Корнеева нагнулась поправить ботинок, отстала на шаг – конвоир тотчас притравил её овчаркой, и овчарка через всю зимнюю одежду укусила её в ягодицу. Не отставай! А узбек упал – и его бьют прикладами и сапогами.

Не беда, это не будет сфотографировано для «Дейли экс пресс». И начальника конвоя до его глубокой старости ни кто никогда не будет судить.

* * *

И воронки тоже пришли из истории. Тюремная карета, описанная Бальзаком, – чем не воронок? Только медленней тащится и не набивают так густо.

Правда, в 20-е годы ещё гоняли арестантов пешими колоннами по городам, даже по Ленинграду, на перекрестках они останавливали движение. («Доворовались?» – корили их с тротуаров. Ещё ж никто не знал великого замысла кана лизации…)

Но, живой к техническим веяниям, Архипелаг не опоздал перенять чёрного ворона, а ласковей – воронка́. На ещё булыжные мостовые наших улиц первые воронки́ вышли с первыми же грузовиками. Они были плохо подрессорены, в них сильно трясло – но и арестанты становились не хрустальные. Зато укупорка уже тогда, в 1927, была хороша: ни единой щёлки, ни электрической лампочки внутри, уже нельзя было ни дохнуть, ни глянуть. И уже тогда набивали коробки воронков стоя до отказу. Это не так чтобы было нарочито задумано, а – колёс не хватало.

Много лет они были серые стальные, откровенно тюремные. Но после войны в столицах спохватились – стали красить их снаружи в радостные тона и писать сверху: «Хлеб» (арестанты и были хлебом строительств), «Мясо» (верней бы написать – «Кости»), а то и «Пейте советское шампанское!».

Внутри воронок может быть просто бронированным кузовом – пустым загоном. Может иметь скамейки вкруговую вдоль стен. Это – вовсе не удобство, это хуже: втолкают столько же людей, сколько помещается стоймя, но уже друг на друга, как багаж, как тюк на тюк. Могут воронки иметь в задке бокс – узкий стальной шкаф на одного. И могут целиком быть боксированы: по правому и левому борту одиночные шкафики, они запираются, как камеры, а коридор для вертухая.