Архив шевалье

– Вот скажи, книгочей, – продолжил Саня, – тебе зачем свобода?

– Свобода – она важнее всего на свете! – гордо ответил очкастый, утирая вспотевшее от длительного сопротивления лицо. – Ради свободы можно умереть!

– Дурак ты! – разочарованно вздохнул Дурманов. – Умирать стоит только в двух случаях: когда время пришло и когда надо честь свою отстоять. Все! Больше незачем! Свобода, брат, это самое опасное состояние человека. Самое сладкое и самое опасное. Я, к примеру, свободен как Куба! Ну и что из того? Ты же не хочешь моей свободы! Ты же совсем другого хочешь… Чтобы к свободе прилагались хорошие деньги, работа любимая, квартирка или домик в ближнем Подмосковье, порядок на улицах и в подъездах, честные гаишники. Чтобы жена не изменяла с более удачливым соседом, у которого рост сто восемьдесят пять и мускулатура рельефная, в то время как у тебя – впалая грудь, близорукость минус восемь и рост вместе с кепкой и подпрыгом метр шестьдесят. И никакая свобода, брат, тебе соседских сантиметров не добавит! Понял?

– Что вы такое говорите? – вмешалась в разговор рыдающая дама. – Свобода – это справедливость!

– Вот как? – обрадовался Саня новому повороту темы. – Справедливость, говорите? То есть вы искренне полагаете, мадам, что свобода позволит вам, в случае чего, отстоять в суде свои права – те самые, что бесчеловечно попираются сержантом Мурашовым? Вы делаете мне смешно! Может быть, вы еще надеетесь, что олигархи и прочие состоятельные людишки станут исправно платить налоги и обеспечивать тем самым вам достойную старость? Путаете вы все, господа! Вы не свободу взалкали, а счастливую жизнь! А свобода – это только трудная дорога к этому счастью. Не всяк ее пройдет!..

Саня был убедителен и красив в своем порыве донести до непонятливых собеседников правду о свободе и справедливости. Он уже находился в самой гуще очереди и картинно размахивал поврежденной рукой. Потом глянул на нее, вспомнил о травме и бережно прижал ее к груди.

– А руку мою, вами отдавленную, можно сказать – раздробленную напополам, кто мне вернет, а? – обратился он к экзальтированной особе. – А квартиру, которую отобрали паскуды судейские, кто мне вернет? А страну нашу великую? А? Беляев, говорите? – Саня сурово разглядывал лица своих собеседников, и они, сильно смущаясь, почему-то опускали глаза и не знали, что ответить разговорившемуся оборванцу. – И страну свою ты не знаешь, очкастый! Судишь о ней по одной статейке в «Московских новостях»! Или вот по этой книжке! – Дурманов ткнул в сочинение Рыбакова, которое тот бережно прижимал к груди. – Талантливый, скажу вам, человек, этот Анатолий Наумович. Я ему давеча говорю: «Как же так, Анатолий: ты прежде пионеров героил, которые вместе с революционными матросами недобитых белогвардейцев вылавливали, а теперь вот врешь про Сталина, который якобы чуть ли не самолично Кирова умертвил?» А он мне в ответ: «Вы, Александр Вильгельмович… – Александр Вильгельмович – это я, – …вы, – говорит, – не понимаете противоречивого хода истории. Вот, – говорит, – я ее переосмыслил, и взглядом литератора пронзил ее противоречивую толщу, и постиг писательской интуицией, что именно Иосиф Виссарионович приказал застрелить любимца партии товарища Кирова с целью объявить по всей стране гонения на непокорных делегатов семнадцатого партсъезда и прочих недовольных сталинским режимом».

«Как же так, – возражаю я, – ведь сегодня, когда открылись архивы, каждый питерский школьник знает, что товарищ Киров был убит за свои постельные подвиги: накуролесил с одной милой дамочкой, а ее муж, некто Николаев, не стерпел такого оскорбления и отомстил обидчику. Ладно бы вы, – говорю, – эту фантазию лет сорок назад учинили! Но сегодня… Не стыдно, Анатолий Наумович?»

А он мне: «Примитивно мыслишь, Александр! Нету у тебя полета мысли и глубины исторического прозрения. Быть тебе на свалке истории!»

И ведь прав оказался, провидец хренов! Я вот на вокзале бомжую, а он очередное поколение советских людей в заблуждение вводит и литературные премии пропивает с собратьями по историческому прозрению. Свобода, брат…

– Так вы что, с ним лично, с Рыбаковым?… – задохнулся от счастья очкастый.

– Конечно, лично! – махнул рукой Саня. – Мы с ним с одного года. Вместе начинали когда-то. Я потом сел по «Ленинградскому делу», а он как раз в гору пошел, свой «Кортик» написал. Вот так и живем, – печально подытожил он. – Историю изучаем по Рыбакову, а настоящее, прости господи, по Нуйкину. Стыдно! Я ведь именно от стыда выбрал свою нынешнюю свободу. Поскольку вашей свободы не хочу. Увольте.

Женщина перестала плакать и стала лихорадочно рыться в сумке.

– Вот! – протянула она Сане пять рублей. – Возьмите! Я нечаянно!

– Думаете, откажусь? – сурово взглянул на нее Саня. Потом перевел взгляд на свою ладонь, которая почти приняла свой первоначальный вид. – Нет, не откажусь! Колян, вставай! Там, в другом зале, круглосуточный книжный киоск есть. Пойдем купим томик Кортасара, почитаем на ночь. А вам всем – не хворать. И смотрите у меня!