Арлекин. Судьба гения

Василий Кириллович же, обелённый от клеветы, легко глядел теперь в будущее – с новыми силами решил он приняться за тяжёлую, но благородную работу учёного и стихотворца. Он верил, что, посадив семя, станет теперь бережно и кропотливо взращивать его и оно принесёт ожидаемые плоды. По праву гордился он возложенным на него долгом, зная, что добьётся своего, станет наконец профессором, академиком, великим поэтом, принёсшим России новую музу – «Новый и краткий способ к сложению российских стихов»!

Но он не знал, не мог знать, что кончилось самое счастливое время его жизни, что, как любой живущий, подверженный главному закону мироздания, обязан он уступить дорогу приходящим, сам оставаясь в плену у времени, его породившего, а будущее, грезившееся прекрасным, уже существовало, и он, лишённый дара ясновидения, не сумел разглядеть его в дерзком студенческом письме, присланном из зарубежного Фрейберга, – существовало, и призвано было оно, всё по тому же вечному закону, объявить беспощадную, истребительную войну прошедшему и уходящему. Пока же в краткий, ускользающий от него миг он по-прежнему был главным российским стихотворцем.

День, когда пришёл ответ Сената, пускай и запоздавший на несколько месяцев, стал днём победы справедливости над кривдой и злом. Много раз перечитывал Василий Кириллович спасительную бумагу и в волнении шагал и шагал по комнате; раскрытый перевод Ролленя лежал на столе, но он, не привыкший попусту тратить драгоценное время, не мог заставить себя сосредоточиться на работе. Велико было мгновение торжества! Вновь трубила в медные фанфары Слава, и юношеский задорный дискант летел над громогласным хором, и речитатив кажущегося теперь слегка простецким канта по-прежнему наполнял душу ликующим, разрастающимся, как словесная метафора старых виршей, счастьем. Необоримое тщеславие распирало грудь – он был один, а потому позволил себе принять надлежащую случаю актёрскую позу и, грубо и заносчиво улыбаясь почти детской своей игре и внимательно разглядывая своё отражение в настенном зеркале, всё же подумал, как порадовался бы сейчас вместе с ним простой священник астраханского собора Живоначальной Троицы Кирилла Яковлев.

Эпилог

1

Мы все трудимся для безсмертия. Философы и непризнавшии другого мира, хотели, однако, укрепить за собою твёрдо владение сим светом. Желание к непрерывному себя возрождению, к бесконечной славе и к нескончаемой бытности своей, повсюду есть написано: торжествование брачных законов, титлы благородства, и самые надгробные надписи, ничего не твердят другаго…

Когда вы совет должны подать Государю, то подавайте наставления ваши под именем древняго Автора, или в общественных рассуждениях, кои совесть делает всегда собственными тому, кто в них имеет нужду.

Житие канцлера Франциска Бакона. Перевёл

с французского на российский Василий Тредиаковский,

профессор и член Санктпетербургской Академии наук.

1760 г.

2

Словесность наша – дар божественный. Она тому научает нас, чего прежде мы не знали: она и Увещевательница, и Преклонительница, и Утешительница, и Ободрительница, и законов Положительница, и от зверския нас жизни Отвратительница.

Из предуведомления к первому тому «Римской

истории» Ролленя, переведённой и изданной

Василием Кирилловичем Тредиаковским в 1767 г.

3

Армейский полковник очень скоро надоел Адодурову. Знакомы они были весьма шапочно и давным-давно не виделись, но Василий Евдокимович не мог отказать ему в гостеприимстве, да и, отлучённый от Петербурга, надеялся порасспросить гостя о последних новостях: Москва хоть и была вторым городом империи, многие сведения попадали сюда с заметным опозданием. Адодуров рассчитывал на приятную, неутомительную беседу, после которой можно б было сослаться на недомогание и уйти в свои комнаты, но пятидесятидвухлетний полковник Криницын, напросившийся на ночлег – он ехал в южные губернии с государственной ревизией и не преминул завернуть по пути в Москву, – казалось, не замечал усталости и говорил без умолку. За окном стояла сентябрьская непогода: секущий, днями не прекращающийся дождик, ветер, гуляющий понизу, разрывающий лёгкий верх кибитки на части, непролазная грязь большака – всё это ещё предстоит ему. Теперь же, угревшись в тепле, Криницын прилагал все усилия растормошить посуровевшего Адодурова, продлить блаженный миг, который когда-то ещё повторится, а посему, как часто бывает у людей не слишком-то умных, когда о главном уже переговорено и пора бы прекратить наскучившее собеседнику пустословие, он, нет чтоб замолчать, пустился в пересказ всевозможных дворцовых анекдотов. Надо заметить, что господин полковник был от двора далеко, но, состоя на службе в столице, имел старых товарищей в гвардии и серьёзно полагал, что знает доподлинно все наипоследние новости.