Арлекин. Судьба гения

Месяц терзался он в сомнениях, месяц после казни, полный недомолвок, показного дружелюбства, вельможного презрения, месяц столь знакомого, но мучительного одиночества. И наконец решился. Написал прошение, официальное, как и полагалось по законам государства. Пускай Анна докажет, что он не доноситель, подобно Кубанцу, а невинно оскорблённый. Согласно указу просил он и о награждении, но то были не тридцать сребреников иуды, а пеня за кровь, бесчестье, ещё с библейских времён полагающаяся пострадавшему, очищающая его, признающая его право на месть, дающая ему торжество; с давних пор так повелось: «Око за око, зуб за зуб», он лишь просил о справедливости, ведь иначе, подобно фон Корфу, например, недавно дравшемуся на дуэли из-за женщины, не мог он восстановить своё попранное человеческое достоинство. Письмо было последней его надеждой.

58

«Всепросветлейшая державнейшая Государыня Императрица Анна Иоанновна самодержица Всероссийская!

Бьёт челом вашея Императорския Академии Наук Секретарь Василей Тредиаковский, а о чём моё всеподданнейшее прошение, тому следуют пункты:

Сего 1740 году апреля в 27 день бил челом я нижайший Вашему Императорскому Величеству в генералитетской комиссии, на бывшего кабинетнаго Министра Волынского, о насильственном, и следовательно Государственным правам весьма противном его на меня нападении, и также о многократном своём от него на разных местах и в разныя времена не стерпимом безчестии и безчеловечном увечье, а притом, и о наижесточайшем страдании и в самых Вашего Императорского Величества апартаментах. Оное моё всеподданнейшее прошение толь праведно явилось, что и Манифестом Вашего Императорского Величества распубликованным в народ, между прочими его Волынского злодейскими преступлениями, объявлено и подтверждено, хотя и не именовав меня нижайшего.

А по силе Вашего Императорского Величества прав, претерпевшим напрасное безчестие и безвинное увечье, каково я нижайший и до смерти уже чувствовать принуждён, хотя коль много на излечение моё не употребил иждивения, положено за всякой раз вдвое против их окладов удовольствование с обидителей. Но мой жестокий мучитель и безвестно злой обидитель Волынской уже казнён смертию за свои ужасные преступления, а имение его движимое и недвижимое всё отписано на Ваше Императорское Величество.

И дабы по всемилостивейшему Вашего Императорского Величества указу повелено было из оставшихся после Волынского пожитков учинить мне, паки припадающему к правосуднейшему и всемилостивейшему Вашего Императорского Величества монаршему престолу, милостивейшее наградительное удовольствие, чтоб и мне бедному и беззаступному, и толь мучительски изувеченному сподобиться высочайшия и неизреченныя Вашего Императорского Величества милости, к совершенному моему порадованию и ободрению при службе Вашего Императорского Величества верных подданных всеблагому и всещедрому Богу, котораго здесь на земле Ваше Императорское Величество нам истинный образ и совершенное подобие, за высочайшее Вашего Императорского Величества здравие, и всея Вашея Императорския фамилии.

Всемилостивейшая Государыня Императрица! прошу Вашего Императорского Величества о сём моём всеподданнейшем прошении милостивейший указ учинить.

Июля 29 дня 1740 году.

Прошение писал я Академии Наук Секретарь

Василей Тредиаковский

и руку приложил».

59

Ответ на прошение пришёл уже после неожиданной и скоро последовавшей смерти императрицы в кратковременное регентство Бирона. Первого ноября 1740 года Сенат постановил: «…Тредиаковскому за бесчестье и увечье его Артемием Волынским в награждение выдать из взятых за проданные, его, Волынского, пожитки и имеющихся в рентреи денег триста шестьдесят рублёв».

Ответ был важен, очень важен – честь была спасена, он был наконец-то обелён в глазах соотечественников, и не только живущих, но и будущих, о памяти которых он так заботился. Но не дано было знать ему, как превратно истолкуют его поступок потомки, судя с позиций своего времени; большинство из них не в силах будет оценить его поведение с точки зрения того века, когда он отважился написать прошение императрице.

Он был прощён окончательно, но не сенатский указ повлиял в конце-то концов на восстановление прежних отношений, просто прошло время, и постепенно стало забываться случившееся в прошлое правление. Шумахер, стоявший в стороне, когда разворачивалось само дело, теперь вновь проявил к нему любовь и заботу, верно вспомнив вновь о его близости с Куракиным, и поддержка всесильного академического управления пришлась весьма кстати – сочлены по Академии вновь приняли его в свою семью, и ничто больше не напоминало о пережитом. Аннино царство кончилось, и Петербург волновали теперь куда более важные заботы – все напряжённо ждали, что произойдёт далее, и, готовясь к долгому Биронову регентству, верили и не хотели верить в него.