Армагеддон

Он тщательно выписывал на конверте имя и адрес черным маркером. Тот скользил по бумаге, складывая аккуратные и простые штрихи в имя Джеймса Рэнди. Он на миг прервался, прислушиваясь: на фоне играла тихая, нежная классическая музыка, ставшая громче. Левая рука дрожала, но он проигнорировал дрожь. Некогда бояться.

Его взгляд упал на небольшую стопку фотографий, сложенную у конверта. Верхнее фото было широкоугольным снимком африканской деревни - соломенные хижины, отдельные низкие деревца и вездесущий кустарник. Почти стереотипная картина, словно фотограф снимал декорации к фильму студии «Парамаунт» об Африке. Как бы ему хотелось, чтобы это было так. На фотографии виднелись вздымающиеся к небу из нескольких мест в центре деревни столбы черного дыма. Мысли внезапно, как всегда, перенесли его в тот момент: взгляд расфокусировался, и вот он уже не в своем тихом доме в Квинсе, а продирается сквозь кустарник в африканской деревне.

Жара подавляла, пот лился по телу рекой, не в силах принести прохладу в этом пекле. Он слышал о зверствах в Дарфуре и, как многие западные журналисты, потерял надежду, что кому-то было дело до умирающих в пустошах этого проклятого места африканцах. Пока он шел в деревню, его одолевали опасения насчет собственного одиночества и беззащитности - если вдруг повстанцы или правительственные силы решат прийти в эту деревню и закончить начатое, очевидно, ими. До ушей уже доносились причитания женщин. Это был скорбный, полный отчаяния похоронный вой, без надежды на помощь или утешение.

Плач женщин, скрежет зубов мужчин. Старые-добрые звуки смерти. Так люди оплакивали своих раньше, когда еще не стали такими цивилизованными. Но он, кажется, забегает вперед? Он шел среди хижин и брошенных корзин, пробираясь по обломкам, мусору и через одинокий кратер, явно чем-то оставленный. Наверное, правительство отправило один из своих русских бомбардировщиков на север, чтобы уничтожить больше деревенских. Такое уже бывало.

Камера жужжала и щелкала, сохраняя пулеметную очередь фото, пока он шел через деревню и снимал: брошенная кукла, лежащий в грязи ботинок, дверной проем в крови. Все это было повествованием, и он записывал его, как мог - среди всей этой жары и нищеты. Когда он дошел до центра селения, в ноздри ударил запах, и стало понятно, что за костры там пылали. Горели люди. Он выставил камеру перед собой, как оружие, пальцы напряженно готовили устройство к съемке.

Он перешагнул через дохлого мула, мухи уже вились вокруг туши голодными жужжащими облаками. Взгляд устремился к разрушенному центру селения. Рынок пылал, и там были пойманные в ловушку горящими обломками люди. Много людей. Бомбы обрушились среди бела дня, когда многие деревенские отправились за продуктами для обеда. Те, кто устроил атаку, точно знали, когда нападать. Он начал снимать, линзы тихо щелкали, фокусируясь на конвульсиях застрявших и горящих, запечатлевая страдания и боль. На лицах родственников стояла печать безысходности.

Нужно продолжать снимать, потому что если он прекратит хоть на секунду, то придет осознание реальности происходящего, и он потеряет контроль и самообладание.

Люди застряли в обломках и горели заживо, и с этим никто ничего не мог поделать. Он, подавив все порывы, снимал отчаянные и бесполезные усилия родственников и добрых самаритян затушить пламя ведрами воды или грязью. Пока они озверело работали, он снимал. Внезапно юная девочка бросилась к нему, вцепилась руку и заговорила пулеметной скороговоркой. Она умоляла его, умоляла помочь - так, что сжималось сердце. Все, что он мог сделать - ненадолго опустить камеру и досадливо покачать головой. Ее глаза наполнились слезами, и она потянула его, будто пытаясь тащить к пожарищу. Он снова покачал головой и ломано сказал на ее языке, что ничем не может помочь.

Она замотала головой и заплакала, обхватив голову руками и упав на колени. Девочка уткнулась в утоптанную землю и рыдала в нее, словно это была материнская грудь. Ее тело дергалось, будто она пыталась зарыться в землю и сбежать от горя, ее крик ножом вонзался в сердце. Он пялился на происходящее без единой мысли, не зная, что сказать или сделать. Сознание западного человека не было готово к такому проявлению горя.

- Это как музыка, правда, Джад?

Он застыл. Голос звучал мягко, как шелковые простыни по коже. Некто стоял рядом с ним, возникнув из воздуха.