Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

— Отлично, Козлов. Спасибо. Не ставьте меня перед необходимостью убирать предателя. Уничтожить предателя — это дело святое, но вы ведь предатель не простой…

— Хватит, Олег, не на сцене.

— Вы хороший, верный, правильный, революционный товарищ. Полная идиотка. Куда же ты пойдешь?

— Все счета и квитанции оплачены, они в маленьком ящике стола, на кухне. Телевизионный мастер будет через три дня. Белье в ванной. Все? Будут вопросы — в театре встретимся, оговорим. Или звони, телефон у тебя есть, менять не буду. Теперь, точно все. Извини.

Говорила со спокойствием удава, сама удивлялась, что не испытывает ни грамма волнения. Умерло, мелькнуло у нее, отболело и отвалилось как ненужное — без всякого хирургического вмешательства.

— Я-то в чем-то виноват?! — он вдруг вскинулся, когда окончательно убедился, что всерьез… — Ну, скажи, виноват в чем, скажи?

— Ключи, — сказала она на прощание. Выложила связку на стол. И вздохнула. — Спасибо тебе за все, Олег. Живи счастливо. На репетиции увидимся.

Ушла шумно. Чертыхаясь, почти по полу протащила в прихожую пузатую сумку, хлопнула дверью.

Машинально он добавил звука в ящике. Машинки «Формулы-1» носились с ревом. «С ревом судьбы», — подумал он. Не отрываясь, он следил за гонками, пребывал в забытье, и ничто другое его как будто не интересовало.

Жизнь деликатно напомнила о себе, прорвалась на экран и отрезвила.

Машины на экране боднули друг друга, одна из них, словно в избытке чувств, перевернулась на спину, полыхнуло пламя, взвыла сирена, гонщика извлекли как еле живую куклу, плеснула пена, затараторил диктор.

Клин выбили клином. Очнувшись, он набрал номер.

— Иосич, привет, — сказал он. — Хорошие, блин, новости. Господин Козлов сбежал… Вот так… Целиком и полностью, насовсем, вернее, я эту суку выгнал… Слушай, мы все обсудим, конечно, но планов наших это не меняет, абсолютно. Нет, нет, никогда, я ее знаю, этого она не сделает, отвечаю…

— Не зарекайся, — сказал Осинов. — Примеры известны.

— Черт знает. С этой дурой все может быть. И что тогда?

— А вот это не по мобиле.

27

С трудом тащилась по улице, волокла за собой сумку. Тяжелую сумку прошлой жизни. Сумку, которая от обиды, казалась еще тяжелей. Единственная мысль изводила, мучила ее, потому что ответа на нее она никак найти не могла. Почему не ушла от него раньше, почему? Ведь знала все о нем давно, видела все, чувствовала, понимала, что не тот Олег человек, совсем не тот — так почему? Надеялась на что-то, ждала, что погода переменится, пыталась приспособиться, просто боялась — и первое, и второе, и третье, все было, и все было не так. Дождалась, дура. Дождалась до предела, когда уже не было сил ждать дальше. Вика сглотнула слезы. И все правильно, и все хорошо, и все верно, твердо сказала она себе, лучше поздно, чем никогда.

Остановилась. Многолюдный день шумел, город напрягал последние силы, внимания на артистку никто не обращал. «И это тоже правильно, — сказала она себе, — кто я такая?»

Курнула, немного успокоилась, постаралась вписаться в новую свою жизнь и заглянуть в будущее, хотя бы в ближайшее — и сразу возник в ней вопрос, который пугал ее еще ночью, а куда ей, собственно, идти, куда тащить распухшую любимую сумку? Можно было б, конечно, к Верке Пилипенко, подружке по театру, тоже артистке, с которой она раньше, еще до Олега, делила съемный кров и хлеб — Верка снимала комнатку в новой Москве, за Битцевским парком, но к ней, Ольга вспомнила, недавно приехала мать с Украины, и, значит, Верка, как вариант, отпадала. К кому еще? К Башниковой? Она живет одна, вроде бы раньше зазывала в гости, но с тех пор, как ее и Вику назначали на одну и ту же роль в «Фугасе», даже здороваться перестала. Так куда? Вопрос повис в воздухе и медленно, безответно спланировал к ногам. Вика перебрала еще несколько нереальных вариантов и поняла, что идти некуда.

«Девочка! Девочка моя!» услышала она вдруг голос и сразу поняла, куда нужно двигать. Конечно, к нему, отцу родному, тем более, в театре, она знала, была общага, куда определяли на время прибывших из провинции артистов, других нужных театру людей.

Нет худа без добра, подумала она, нет добра без худа. Она ушла от Олега, что было не супер, зато невнятные мечты о мятом воротничке превратились в насущную необходимость, что было, конечно, добром. «К нему, к нему! — повторила она про себя, — чего тут долго думать? Он распорядится насчет общежития, он поможет, потому, что он это он и потому, что я… его девочка». Носком кроссовка Вика отважно развернула сумку на сто восемьдесят градусов. «В театр», — приказала она себе.

28

Дружки сошлись в стекляшке «Мака», занимавшей первый этаж модернового дома.

Заняли столик вдвоем, растопырили локти — посторонние не допускались, и Саустин шепотком поведал утреннюю историю. Рассказывая о Козлове-Романюк, Саустин иронично улыбался, иногда срывался на смешок, но улыбка была ненастоящей, походила на кривую маску, которую сорви, а под ней обида, горечь, жажда мести.