С востока появился всадник на коне необычной окраски: сверху серый в яблоках, ноги алые, словно он плыл в крови, а копыта зеленые. И конь, и всадник были закованы в невиданные тяжелые доспехи, которые отливали серебром, а застежки и клепки у них были коричневые. В руках всадник держал длинное копье с крепким ясеневым древком, которое было наполовину выкрашено белой известью, наполовину — синей вайдой, а плоский наконечник покрывала свежая кровь. Голову его венчал шлем, украшенный горным хрусталем, а с верхушки его скалился грифон, который держал во рту большой самоцвет.
Воин подскакал к императору и вскричал:
— Государь и Пендрагон! Твои воины пали, твой народ перебит, все твои сподвижники рассеялись!
Тогда Высокий Пендрагон схватил с доски пригоршню фигурок и так их сжал, что они рассыпались в золотую труху. Потом он в гневе огляделся и вопросил собравшихся:
— Что с нами стало? Что вы стоите с пустыми руками? Почему глазеете на глупую игру, когда враг опустошает нашу землю и истребляет наш народ? Мужи вы или нет?
Император встал и, отшвырнув доску, потребовал коня и меч. Он взял копье-и щит, надел шлем с верхушкой в виде дракона.
— Кто хочет следовать за мной, бери меч! — вскричал он.
При этих словах толпа исчезла: попросту растаяла, как туман. Сгинули шатры, кони, всадники и все, кто собрался в долине под Каер Бадоном. Последними пропали император и его сын, которых скрыло и унесло сияющее облако.
От великого воинства не осталось и отпечатка ноги. Все улетучились, остались только Ронабви и двое его друзей.
— Горе нам, — вскричал Ронабви, — ибо мы видели чудо, но некому растолковать нам его смысл. К тому же мы неведомо где и должны теперь искать дорогу домой.
Не успел он вымолвить эти слова, как налетел ветер, пошел дождь с градом, загремел гром, заблистала молния, и под звук грозы Ронабви проснулся и обнаружил, что лежит на желтой телячьей коже в шумном закопченном помещении. Друзья его стояли над ним, в тревоге наморщив лоб, ибо Ронабви проспал три дня и три ночи.
Так заканчивается «Видение Ронабви».
Эмрис спел это по бардовскому вдохновению и не пожелал говорить о песне и ее значении. Впрочем, на следующий день я заметил ту же тревогу в его разговоре с Аваллахом. Что-то Эмриса беспокоило, и я решил непременно узнать, что именно. Все следующие дни я был начеку, чтобы не пропустить слово, которое наведет меня на мысль.
Все было спокойно. Несколько дней я бродил по обрывам над морем, наблюдая, как ныряют за рыбой серые чайки и садится за скалами солнце. Я говорил с Дивным Народом всякий раз, как выпадала возможность, и даже завязал что-то вроде дружбы с одним из конюхов. Так я узнал много удивительного про Дивный Народ, но ничего о заботах моего господина.
Вечерами я держался ближе к Эмрису, чтобы все слышать, но толку от этого не было до самой последней ночи. На следующее утро нам предстояло тронуться в путь, чтоб поспеть в Каер Лиал к возвращению Пендрагона.
Эмрис сидел между Королем-рыболовом и своей матерью, я прислуживал, чтобы быть к нему ближе. Говорили о посевах и скоте, о рыбной ловле и о том, какая на острове зима…
Внезапно Эмрис помрачнел и выпустил нож, словно не в силах его держать. Обратившись к матери, он спросил:
— Где Моргана?
Харита поднесла ко рту дрожащую руку.
— О чем ты?
— Мне повторить вопрос?
— Ой, Сокол, не думаешь же ты, что она может… — Владычица озера не договорила. — Почему ты спросил?
— С самого приезда я ощущаю ее присутствие. Если она не здесь, значит, еще заявится.
Я заметил, что Аваллах перестал есть, тяжело сглотнул, словно подавившись, и, отложив нож, ухватился за край стола.
Он что-то знает! Интересно, видит ли это Эмрис. Однако он не повернулся к Королю-рыболову и продолжал говорить только со своей матерью.
— Думаешь, она посмеет? — спросила Харита. — Зачем?
Эмрис медленно покачал головой:
— Не знаю. Ее действий мне не понять.
Он протянул руку, взял ее ладонь и крепко сжал в своей.
— Будь осторожна, — предупредил он. — Я не знаю, что это и к чему. Пожалуйста, береги себя.
Больше ничего не было сказано на эту тему, и разговор вернулся к более приятным вещам. И все же я задумался. Слова Эмриса проникли мне в душу и продолжали слышаться, словно отзвук задетой струны арфы:
Случай поговорить с Эмрисом про то, что я видел за столом у Короля-рыболова, представился только на корабле. Мы удалялись от острова, Эмрис отошел от моряков и стоял, глядя на волны, которые разбегались от гордого корабельного носа. Я подскочил к нему и сказал:
— Господин Эмрис, позвольте одно слово.
Он отвечал рассеянно, не поворачиваясь:
— Чего тебе, Анейрин?
Как ни странно, я не сказал того, что собирался, а вместо этого задал вопрос, который, наверное, сильнее меня тревожил:
— Зачем ты взял меня на Инис Аваллон?
Он довольно долго думал, прежде чем ответить.
— Не знаю, малыш. — Глаза его обратились к морю. — Почему ты спросил?
Теперь пришел мой черед сознаваться в своем неведении.