Асафетида

– Ты на естествознании была? – Уже не слыша меня, обращается Лера во весь голос к сидящей вплотную Викуше.

Та качает головой.

– Олечка! Эхта дашь отксерить?

Обернувшись, Олечка отвечает сухо:

– Завтра принесу.

– И мне тоже, – вспоминаю я. Во время вчерашней пары я был в собесе.

Доктор физ.-мат. наук, профессор Фридрих Карлович Эхт в конце сентября сменил на курсе естествознания скоропостижно скончавшегося старичка-биолога. С зоофака старичок принес с собой обидную кличку – “Копролит”. Лет Копролиту было не меньше сотни, и настоящего его имени никто не помнил. Хотя скончался он прямо посреди лекции, о случившемся мы узнали только на следующий день: тогда казалось, что преподаватель, как бывало не раз, просто задремал за столом.

Естественник Эхт, будучи в институте человеком новым и, что называется, без истории, вызывал у публики здоровые опасения. Лекции старались не пропускать. К доценту Велесову, напротив, давно привыкли. Робко войдя в помещение и встав у кафедры, он пытается привлечь внимание студентов, рассеянное к последней паре.

Когда это удается, и Оля аккуратным почерком выводит в тетради сегодняшнюю тему – “Глагольные формы древнерусского языка”, – наверху без стука и как-то излишне шумно отворяется дверь. Вваливается Светка. Фамильярно поклонившись в сторону лектора, она тяжело топает по лестнице вдоль рядов в своих ботинках с заклепками под колено. Волосы русого цвета блестят от растаявшего снега. Дошагав почти донизу, она плюхается рядом с услужливо подвинувшейся Ирой.

– Меж Рожества и Крещения прииде царь и великий князь Иван Васильевич с великою опалою в Великой Новгород, – объявляет доцент чинным тоном, который отлично сочетается с пышной седоватой бородой а-ля "старообрядец”. На кафедре раскрыт пятый том Полного собрание русских летописей, порядком затрепанный за годы педагогических штудий, –

и многия нарочитые люди погуби, и множество много людей на правежи побиено бысть, иноческаго и священническаго чина и инокинь, и всех православных християн. К нему прислаша немчина лютого волхва нарицаемого Елисея, и бысть ему любим, в приближении. И положи на царя страхование, и выбеглец от неверных нахождения, и конечне был отвел царя от веры: на русских людей царю возложи свирепство, а к Немцам на любовь преложи. Поне же безбожнии узнали своими гадании, что было им до конца разоренными быти, того ради таковаго злаго еретика и прислаша к нему… – Аня со второго ряда звонко роняет ручку в проход. Велесов нагибается к столам, похожий в этот момент на гигантскую цаплю, и возвращает письменную принадлежность, после чего, вернувшись к кафедре, дочитывает с глубокомысленным выражением, – Сицева бысть грозная держава царя Ивана Васильевича. – Протерев очки мятым платком из кармана, он проходится взглядом по аудитории, ожидая, когда все допишут пример для разбора.

– Андрей Валентинович, а как волхва нарицали? – Уточняет Оля.

– Е-ли-сей. – Проговаривает Велесов по слогам. – Он же Элизеус Бомелий. Историки о нем знают, разумеется, – лектор оборачивается к сбившемуся в правой части аудитории молодняку, – Элизеус был известный немецкий авантюрист с репутацией мага. Сообщается, что, находясь в Англии, он вступил в контакт с русским послом в Лондоне Андреем Григорьевичем Совиным. Выведав, что московский царь страдает френчугой или, иначе говоря, сифилисом, он передал ему через Совина особую тинктуру. В тот же год немчин был вызван ко двору и назначен личным доктором Ивана IV.

– Видела, я тебе скинула? – Шепчет Викуша.

– Да пипец вообще! – Чему-то преувеличенно негодует Лера. – А кто это Алина, я не поняла?

– Ленка пишет, что бывшая его. А он, что одноклассница.

У грозного царя, благодаря Елисееву колдовству, закрылись гнойные язвы, и в тот же год в Ливонской войне, тянувшейся уже почти двенадцать лет, случился диковинный поворот: отвратив свои взоры от прибалтийский земель, Иван Васильевич принялся грабить русские города: Тверь, Медынь, Торжок, Выдропужск, Вышний Волочек, Клин были отданы на расправу опричникам. Апофеозом похода стал Новгородский погром. Людей жгли заживо, обливая горючей смесью; жарили в раскаленной муке; детей связывали с матерями и бросали в Волхов – число жертв в Новгородской земле, по разным оценкам, составило от пяти до пятнадцати тысяч человек.