Аскольдова могила

Он замолчал; щеки его пылали, грудь волновалась; убежденная, готовая принять в себя небесную истину, душа его боролась еще с помыслами земными. Вдруг взоры его заблистали, слезы брызнули из глаз.

— Бог — отец! — сказал он вполголоса. — Бог любви и милосердия!.. Так, это Он!.. Это Тот, о ком скорбела моя душа!..

Лицо старца просияло; слезы радости — слезы, коим завидуют сами жители небесные, полились из очей его.

— Благословен Господь! — воскликнул он, устремив их к небесам. — Луч света твоего проник в душу этого прозревшего младенца!.. Он познал тебя, непостижимый!.. О, взыграйте, силы небесные, возрадуйся, отец: еще единым чадом умножилось семейство твое! Так, сын мой — сей праведник был Бог и сей Бог, сей царь славы, есть истинный и единый Господь наш!

— Но как зовут его? — вскричал Всеслав. — О, мой отец, скажи, наименуй мне Того, пред кем я горю излить всю душу мою!

— Он Искупитель наш! — сказал Алексей кротким голосом, исполненным неизъяснимой любви. — Он кровью своею омыл первородный грех человека; он сидит на небесах одесную отца своего; он сын и слово божие… Его имя: Иисус Христос!

Часть вторая

I

Яркие лучи полуденного солнца проникали уже в глубину дремучего леса и горели в светлых струях Почайны, когда Всеслав, возвращаясь в Киев, выехал опять на поляну, посреди которой возвышался могильный памятник. Он с трудом удерживал коня своего: ретивый Сокол рвался, прыгал и храпел от нетерпения; но, повинуясь сильной руке своего ездока, шел шагом. Та же самая задумчивость была заметна во взорах юноши, но она выражала не грусть, а тайное внутреннее блаженство — это мирное наслаждение души, которое столь же мало походит на болтливое и нескромное людское веселье, как несходен кровавый блеск от пожарного зарева с кротким светом полной луны. На глазах его блистали слезы, и в то же время улыбка радости не слетала с уст его.

— Прощай, Всеслав! — раздался позади юноши звонкий и приятный голос.

Он обернулся: у самой опушки леса стояла Надежда.

— Приезжай к нам скорее, — прибавила она, провожая его своим ласковым взглядом, — я здесь каждый день буду тебя дожидаться.

Всеслав хотел остановить своего коня, но девушка махнула ему рукою и скрылась в лесу.

Более получаса ехал он, погруженный в какое-то бездейственное забвение; ни что не возмущало души его, — все прошедшее изгладилось из его памяти; он был так счастлив, так спокоен! Как часто, бывало, прискорбная мысль, что он не знает ни отца своего, ни матери, сокрушала его сердце; но теперь, о, теперь он забыл о сиротстве своем, — он был счастлив и знал, кого должен благодарить за это.

Доехав до небольшого протока, который, пробираясь между болот, поросших высокою и густою осокой, вливался в Почайну, Всеслав пустился вниз по его течению, к тому месту, где перекинут был через него узенький бревенчатый мостик — единственная переправа через этот ручей, чьи топкие берега, усеянные опасными окнами, были не только непроходимы, но даже нередко гибельны для проезжающих. Когда он стал приближаться к переправе, то увидел какого-то прохожего, который, завернувшись в верхнее платье темного цвета, сидел на пеньках у самого въезда на мостик.

— Эй, любезный, — вскричал Всеслав, — посторонись!

Прохожий поднял голову и, взглянув пристально на Всеслава, сказал:

— Не торопись, молодец: тише едешь — дальше будешь!

— Посторонись! — повторил Всеслав. — Я запоздал и спешу в Киев.

— Дело, дело, молодец! — продолжал незнакомый, не трогаясь с места. — Ступай скорей, а не то господин твой, великий князь Владимир, разгневается: ведь он не жалует, чтоб его холопы отлучались из Киева.

— Ты ошибаешься, товарищ, — сказал Всеслав, — я не челядинец княжеский…

— А ближний его отрок? Знаю. Так что же? Отрок, гридня, челядинец, раб, как ни называй — по мне, все равно. И ясный сокол на привязи не стоит вольного коршуна.

— Послушай, товарищ, — прервал Всеслав, — я ничем тебя не обидел, — не обижай и меня, а посторонись и дай мне проехать.

— Я и не думаю обижать тебя, а хотел бы кой о чем с тобой перемолвить.

— Со мной? Мы, кажется, не знаем друг друга, так о чем нам говорить?

— Ты не знаешь меня, да я-то тебя знаю. Послушай, Всеслав, — продолжал незнакомец вставая, — сойди с коня и отвечай на то, о чем я буду тебя спрашивать.

Юноша поглядел с удивлением на незнакомца. Его необычайный рост, грозное чело, дикий взор, исполненный мужества, а более всего — обидный и повелительный голос заставили Всеслава невольно ухватиться за рукоятку меча.

— Не трудись вынимать свой меч, — сказал хладнокровно незнакомый, заметив это движение, — еще не время, Всеслав. Быть может, ты скоро обнажишь его, но только не против меня. Да что ж ты не сходишь с коня? Иль Владимир приучил тебя как любимого своего выжлеца[60] рыскать подле его стремени и повиноваться только его свисту?

— Но кто ты? — спросил Всеслав. — Почему знаешь мое имя, чего от меня требуешь и кто дал тебе волю мне приказывать?