Аскольдова тризна

Слава ему, славянскому учителю, во веки веков! Слава брату его, Константину (Кириллу)-философу!

Они те люди, кои подвигнули русов к принятию религии Иисуса Христа, которой мы поклоняемся уже тысячу лет.

Было настолько рано, что ещё молчал колокол монастырской церкви на горе Полихрон, хотя он обыкновенно звал на заутреню чуть ли не с полуночи. Строгостью устав здешних монахов почти ничем не отличался от устава заморских соседей на Афоне, прослывшего особой суровостью. По нему молитвенное служение Богу длилось чуть ли не круглосуточно.

Птицы только что угомонились, приготовляясь ко сну, поэтому в селении, что расположилось под горою, стояла тишина. Правда, перед тем как открыться воротам в одном доме, за ближним холмом раздался короткий, но жуткий вой одинокого волка. Но вот распахнулись ворота и в другом подворье, и женщина вывела под уздцы коня, боязливо косившего глазом, так как животное слышало вой зверя. Холка коня вздрагивала, да и женщина чувствовала себя сейчас неуютно. Тем не менее она бодро сказала:

   — Не пугайся! — Провела ладонью по тугой лошадиной шее и обернулась к вышедшему отроку: — Ты попрощался с сестрой, сынок?

   — Ещё вчера, матушка... И на могиле отца побывал.

   — Садись в седло.

   — Если что, дайте мне знать в Константинополь, я мигом примчусь.

   — Ты устройся там вначале... Кланяйся Леонтию, дяде твоему родному, а мы вас сами навестим. Хотя ведь и Доброслав тебе тоже как дядя родной... Вон уже верхом дожидается... — Дамиана, сестра монаха Леонтия, обняла своё чадо, перекрестила и всплакнула.

Сын её, шестнадцати лет от роду, взлетел в седло, наклонился, поцеловал седую голову матери и тронул поводья, скрывая навернувшиеся вдруг на глаза слёзы.

Доброславу Клуду куда проще было прощаться: провожала его служанка, которой он отписал дом; эта молодая приятная женщина не только управлялась по хозяйству, но и была любовницей Доброслава, хотя она имела и настоящего возлюбленного, служившего у Клуда конюхом. Теперь они, не скрывая чувств, радовались отъезду хозяина.

Клуд прожил в селении больше пятнадцати лет, мог бы привести в дом, который здесь сам построил, жену, родить детей, но оказался однолюбом — помнил о Насте; скрашивали его одиночество красивые служанки, но привязался он к последней, хотя знал, что делит её с другим мужчиной. Да что делать, если уже стар и сед — как-никак недавно пошёл шестой десяток! Да и тому, что обладает женщиной не один, он уже не придавал значения; знать, Настя и мёртвая прочно владела его сердцем.

В последнее время всё больше и больше вспоминался Крым, капище родового бога Световида, седой как лунь верховный жрец Родослав. Знал, что он давно умер, а вот в душе оставался живым... И захотелось уехать домой, там успокоиться самому навеки. Думал, что там же и краду ему сделают, и справят, бог даст, по нему хорошую тризну. А тут случай представился — сопроводить до Константинополя сына Дубыни. Всё на языческий лад зовёт своего друга, получившего при крещении имя Козьма; Леонтий крестил и свою сестру, бывшую еретичку-павликианку, их потом и обвенчал. Произвели они двоих детей, для которых Клуд стал родным человеком, да несколько недель назад похоронили Козьму... Дотоле крепкий мужик захворал, не помогли и настойки, сделанные Доброславом из трав, и снадобья местных лекарей — умер Дубыня-Козьма.

Когда Клуд возвратился с христианского погребалища и представил, что и ему придётся лечь в эту чужую землю, именно лечь, потому как в селении, кроме него, язычников не было и никто бы не сжёг его тело, чтобы освободить из него душу, — так его всего передёрнуло и будто что-то оборвалось внутри: до боли в сердце опять захотелось в родные места, откуда они с покойным теперь Дубыней начали свой путь мщения, растянувшийся на всю жизнь и полный всяких приключений.

Начертать бы об этом книгу — получилась бы не менее толстая, чем те две, что подарили купцы киевские в Херсонесе Константину-философу. Были они резаны русским слогом и пригодились солунским братьям при составлении славянского алфавита. Херсонес вспомнился... В него в начале своего долгого пути прибыли Клуд и Дубыня и освободили из застенка Лагира, которому угрожала смертная казнь... Лагир должен быть сейчас в Киеве, только жив ли он? Сколько же лет пролетело? Двадцать два... Да ещё двадцать девять до этого прожито... Неужели прошла жизнь?! Как печально, как жалко: и себя, и тех, кто шагал по этой жизни рядом, — ещё живых и уже мёртвых... Да мало живых-то осталось, всё больше мёртвых, и среди последних — дети, жена, родные, друзья, соратники, просто знакомые, сотоварищи, князья. Не хочется называть их по именам. Находятся они в памяти все одинаково, а если выхватывать их поодиночке, каждого со своим характером и лицом, то они предстанут как бы живыми, и тогда будет ещё больнее, ибо с ними уже не поговоришь, не заглянешь им в глаза, не ударишь при встрече, приветствуя, кулаком по плечу...