Аспазия

– Я расскажу тебе, как это случилось, – отвечал Сократ, – если ты непременно желаешь знать. Мы оба, Протагор и я, столкнулись у дверей твоего дома, придя с разных сторон. Я уже некоторое время стоял на пороге, так как в ту самую минуту, когда я хотел войти, у меня мелькнула мысль, которую я не хотел пропустить. И в то время как я стоял задумавшись, с другой стороны подошел Протагор. Но сначала он также мало заметил меня, как и я его, потому что в то время, как я задумчиво глядел в землю, взгляд его поднятых кверху глаз терялся в эфире. Таким образом мы столкнулись не замечая друг друга, тогда я узнал Протагора, а он меня, и так как каждый из нас заметил, что другой имеет намерение войти сюда, то каждый хотел возвратиться и дать войти другому, но так как ни один не хотел принять от другого этой жертвы, то мы решились на счастье войти вместе.

Перикл и Аспазия улыбнулись и сказали, что видят счастливое предзнаменование в этой встрече, тем более, что они как раз были заняты философским спором и именно вопросом, разрешению которого может быть помогут люди, думающие столь различно.

Когда же Протагор и Сократ спросили в чем дело, то Перикл не задумываясь объяснил им, о чем они говорили.

– Мы обсуждали вопрос, – сказал он, – может ли человек показать художнику обнаженную красоту любимой женщины. Я это отрицал, но Аспазия указывала мне на то, что мы показываем наших жен в случае болезни докторам, хотя и в нашем присутствии, и, следовательно, не ставим выше всего стыдливость. Сами боги привели вас сюда, чтобы помочь решению вопроса.

– Без сомнения, – сказал Протагор, – есть многое, что должно стоять выше стыдливости и многие причины могут вполне оправдать кажущееся оскорбление ее. Одну из этих причин уже выставила сама Аспазия, я же прибавлю: что сделалось бы со скульптурой, если бы прекраснейшие женщины отказывались показаться взглядам скульпторов. Красота имеет обязанности не только относительно самой себя, она должна приносить в жертву искусству то, чем так щедро одарила ее природа. Красота, в известном смысле, всегда принадлежит обществу и последнее никогда не откажется от своих прав на нее. Кроме того, красота по самой своей природе есть нечто мимолетное, что может быть передано потомкам не иначе, как в словах поэта, подобно тому, как, например, описал Гомер жену Менелая, или же в изображениях из мрамора или бронзы.

– По твоему мнению, – сказал Перикл, – на прекрасную женщину следует смотреть, как на общее достояние, которым никто не может владеть безраздельно?

– Только на ее красоту, но не на нее, – возразил Протагор, – и по моему бывают обстоятельства, вполне оправдывающие мое мнение.

– Какие же это обстоятельства? – спросил Перикл.

– Это такой вопрос, на который довольно трудно ответить, – сказал Протагор. – Как уже сказала Аспазия, мы не находим ничего постыдного в том, если женщина показывается совершенно обнаженной врачу, раз это делается в присутствии ее супруга, вследствие этого раз и навсегда должны быть установлены те случаи, при которых женщина может показываться непокрытой посторонним взглядам.

– Однако, не помнишь ли ты историю одного восточного царя, продолжал Перикл, – который, очарованный прелестями своей жены, показал ее обнаженной своему любимцу? Сколько я помню, то этот царь потерял трон, жену и саму жизнь через любимца, который воспламененный прелестью царицы не успокоился до тех пор, пока не овладел ею…

– Совсем другими глазами, – возразил Протагор, – и с другими мыслями, глядит художник на непокрытую красоту, чем стал бы глядеть на нее любимец восточного царя. Художник, видя перед собой роскошно развитые формы, исполнен художественным восторгом, оставляющим мало места для порывов чувственности, а если бы она и оставалась, то он сумеет ее подавить. Что же касается, в частности, старого, всеми любимого Фидия, то разве он мужчина? Нет, это бесполая артистическая душа, имеющая тело и руку только для того, чтобы иметь возможность руководить резцом – это существо, для которого все в мире есть только форма, а не материя.

– Теперь мы знаем мнение Протагора, – сказал Перикл, – выслушаем, что скажет Сократ. Что думаешь ты, Сократ, дозволено ли женщине для удовлетворения великих целей искусства пренебрегать стыдливостью?

– Мне кажется, что это зависит от того, – отвечал Сократ, – стоит ли красота в мире рядом с добром, а, сколько мне кажется, это вопрос, разрешением которого мы уже давно занимались и спор о котором был прерван на празднестве Гиппоникоса.

– Клянусь всеми олимпийскими богами, – смеясь перебила его Аспазия, ты очень обяжешь меня, дорогой Сократ, если и сегодня отложишь разрешение этого вопроса и простишь мне также, если я не понимаю, почему добро должно иметь преимущество перед красотой? Если закон, что все в свете должно быть хорошо, то несомненный закон также и то, что все в свете стремится к красоте и находит в ней цель своего развития. Эти оба закона должны быть врождены человеку и на этом, я полагаю, мы должны сегодня остановиться.