Аспазия

– Эта девушка, – сказал Перикл Аспазии, – напоминает мне в настоящую минуту, знаменитую дочь Аркадии, Атланту, которая была воспитана отцом с детства, как мальчик, потому что он не желал иметь дочерей, и, вооруженная луком и стрелами, наводила в лесах ужас на диких зверей и не желала знать никакого нежного чувства.

– Разве ты всегда так одинока здесь со своими овцами? – спросила Аспазия. – Разве нет никого, кого бы ты любила? Кого бы ты хотела видеть постоянно около себя?

– О, конечно, – отвечала Кора, снова глядя в лицо спрашивавшей удивленным детским взглядом, – я люблю вот эту черепаху с умными глазами, постоянно глядящую на меня, которая, может быть, вдруг, когда-нибудь, превратится и начнет говорить со мной, так как по ночам она часто снится мне – и всегда говорит. Я люблю также овец и эти, хорошо знакомые мне, деревья, шелест которых я слушаю по целым дням, я люблю также солнечные лучи, но и дождь, стучащий по листьям, одинаково дорог мне, и гроза, так прекрасно гремящая в горах. Я люблю также и птиц, как больших орлов и журавлей, высоко летающих над моей головой, так и маленьких, прыгающих по веткам. Но более всего я люблю далекие горы, в особенности вечером, когда они светятся розовато-красным светом, или ночью, когда все тихо и их вершины так спокойно глядят на меня в своем белом блеске…

Перикл и Аспазия улыбались.

– Как кажется, мы снова ошиблись, – сказал Перикл, – думая, будто бы пастушка, любящая так много, неспособна на нежное чувство.

Аспазия отвела Перикла в сторону и сказала:

– Какие глаза сделала бы эта пастушка, сидящая с черепахой на коленях и ожидающая, что из нее выйдет бог Пан, если бы ее неожиданно перенести в Афины! Как забавна была бы она, если бы я познакомила ее с вверенными мне двумя девушками, которых уже называют в Афинах моей школой!

– Она походила бы на ворону между голубками, – отвечал Перикл.

Но болтовня девушки, в которой было так много чуждой им фантазии, снова привлекла их к себе. Скоро однако Аспазия начала меняться ролями с пастушкой, так как из слушательницы превратилась в рассказчицу. Она начала рассказывать девушке об Афинах, пока, наконец, Перикл не попросил ее прекратить беседу, чтобы продолжить путь.

Вскоре они потерялись в лесу.

Утро уже наступило; солнце ярко сверкало, уничтожив все следы вчерашней грозы.

Когда путешественники шли по лесу, им навстречу так же ползли любимые Корой черепахи; над их головами так же летали большие птицы, так же пели в кустах маленькие. Они слышали тот же шелест вершин деревьев, к которому целыми днями прислушивалась Кора, любимые ею солнечные лучи освещали и их.

– Шелест этих аркадских лесов, – сказал Перикл, – который как будто доносится до нас из безграничной дали и снова в ней теряется, производит на меня странное впечатление. Я никогда в жизни не испытывал ничего подобного. Я никогда не прислушивался к лесным голосам и равнодушно проходил мимо вещей, которые теперь как будто хотят сказать мне нечто. Посмотри хоть на эту тонкую работу паука… Эта аркадская девушка учит нас, что можно обращать внимание на такие вещи, которые обыкновенно едва замечаются и которыми наслаждаются бессознательно, без благодарности, как дыханием.

– Мне кажется, мой дорогой Перикл, – отвечала Аспазия, – что ты очень легко воспринимаешь новые впечатления. Простая аркадская пастушка внушила тебе глубокую любовь к цветам, к летящим облакам, к порхающим над головами птицам, к благоуханию аркадских горных трав, которое, может быть, кажется тебе прелестнее запаха милетских роз.

– Однако, сознайся, – сказал Перикл, – что лесной воздух освежает сердце, тогда как сильный запах роз, наконец, утомляет человека. Действительно, мне кажется, что здесь меня окружает дыхание возобновленной жизни. Помнишь, когда мы один раз были на Акрополе, в храме Пана, мы и не предчувствовали, что этот бог некогда так прекрасно, так дружелюбно встретит нас. Здесь нас окружает мирное счастье и когда я мысленно переношусь из этой тишины в шумные Афины, то постоянный шум и волнение этого города кажутся мне почти пустыми в сравнении с божественным спокойствием этих пастухов в одиночестве их гор.