Аспазия

Пьянство и веселье считается обязанностью в эти дни и ночи. Бог оправдывает в это время название освободителя: даже узников выпускают из тюрьмы, на дни празднеств, даже мертвым наливают на могилы вино, желая успокоить тени, которые не без зависти глядят на веселье живых. Кроме того, говорят, что души мертвых часто в это время тайно присоединяются к веселой толпе живых, и что под многими масками сатиров на празднестве скрываются мертвые головы…

В эти дни Телезиппа прилежно собирала листья подорожника и мазала дегтем двери, чтобы предотвратить несчастье, которое во время празднеств Диониса угрожает живым со стороны завистливых теней.

В самом деле, странно видеть, как ночью, там и сям, на темных улицах мелькает свет факелов и с шумом двигаются фантастические процессии.

По направлению к театру движется по улице одно из таких шествий, несут изображение Диониса из его храма в театр, чтобы поставить среди праздничного собрания.

Принесенное изображение бога есть вновь созданное произведение, вышедшее из под руки Алкаменеса: как на городском Акрополе, рядом со старым серебряным изображением Афины Паллады Фидий поставил свое новое, блестящее создание, так же и в храме Диониса, рядом со старым изображением бога, было воздвигнуто новое чудное произведение Алкаменеса. И это-то изображение несет праздничное шествие в большой театр Диониса в окружении толпы вакханок.

Кто-то несет впереди статуи фаллос и поет песнь в честь Приапа. Это Алкивиад со своим итифалийским обществом.

На перекрестках и на площадях шествие останавливается, чтобы принести жертву.

Плоские крыши домов полны зрителями, из которых многие держат в руках факелы и лампы. В женщинах нет недостатка, и часто зрители сверху обмениваются шутками с движущейся внизу толпой.

Юный Алкивиад радовался больше всех, он превзошел самого себя во всевозможных шутках и безумных проделках, двигаясь во главе своего шествия.

– Помните, – кричал он своим собратьям, – мы должны так безумствовать и бесноваться на празднестве Диониса, чтобы не дать загрустить простым афинским гражданам!

С такими лозунгами шел Алкивиад в сопровождении своих друзей, зная всех и знакомый всем.

Когда наступила ночь, он приказал нести перед собой факелы и повел своих товарищей в шумном шествии, сопровождаемом музыкой, к домам красивых девушек и юношей, чтобы петь песни.

Музыканты были одеты в костюмы менад и, так как зрители присоединялись к шествию, то оно росло, увеличивая толпу вакханок вокруг бога Диониса.

Смелый и пьяный Алкивиад схватил молодую гетеру по имени Бакхиза и вынудил ее присоединиться к шествию, называя своей Ариадной, а себя Вакхом.

Дойдя до дома Теодоты, он приказал сыграть серенаду и вошел в дом со своей свитой.

Теодота уже давно не видела юного Алкивиада, но любовь ее усиливалась. Теперь она снова видит любимого юношу, но как неприятно, как тяжело сердцу его появление – он явился пьяный, во главе шумного шествия. Она простила бы это, но он ввел с собой юную, цветущую гетеру, которую представил своей бывшей подруге как Ариадну и прелести которой начал усердно расхваливать.

В доме недовольной Теодоты устроено было угощение, против которого она не осмеливалась открыто выступить, но которое было страшной мукой для ее сердца.

Алкивиад требовал, чтобы она была весела, непринужденна. Пьяный, он начал рассказывать о шутках, проделанных им в этот вечер и хвастался, что в толкотне поцеловал в щеку одну приличную молодую девушку, расхваливая обычай, который во время празднества Диониса развязывал руки афинским женщинам.

Он говорил о Гиппарете, прелестной дочери Гиппоникоса, о ее тайной страсти к нему, о краске при виде его, смеялся над ее сконфуженным, девственно скромным обращением. Он говорил также о Коре, вывезенной из Аркадии пастушке, как о самом смешном создании на свете, которое тем не менее, во что бы то не стало должно принадлежать ему, так как он скорее согласен отказаться от Зимайты, от этой новой красоты, чем от аркадской упрямой головки.

После этого он начал бранить Теодоту за молчание и нахмуренный вид.

– Теодота, – кричал он, – ты просто отвратительна – эти плаксивые манеры безобразят лицо. Неужели так принимают старого друга? На что ты жалуешься? На мою дерзость? Но, мне кажется, ты сама учила меня ей. Разве ты забыла те веселые дни и ночи, когда ты учила меня веселиться? А теперь – что значит этот печальный вид? Почему должен я быть другим, чем прежде, когда мы нравились друг другу и проводили весело время? Будь благоразумна, Теодота, не забывай влюбленного глупца, печальная мечтательность которого казалась тебе некогда такой скучной, что ты его без сострадания, со смехом выгнала за дверь, а теперь сама сделалась мечтательницей. Разве можно так изменять своим основным правилам, отрекаться от лучших качеств? Будь снова весела и непринужденна, Теодота, потанцуй нам один из твоих лучших танцев. Танцуй, я хочу, мы все этого хотим! Дай нам еще раз полюбоваться тобой.