Аспекты визуальности художественной литературы

Звуковые образы — треск, шум, падение — абстрактны без соответствующих уточнений: треск огня, шум дождя в лесу, падение капель воды сквозь размытую крышу. Можно заметить, что звуковой образ уточняется — это уже не просто треск чего-то (рвущейся ткани электрического провода или треск кузнечика), а именно треск огня. Совершенно конкретный звук, но услышать его в точности можно только узнав о том, что это треск огня. Как только мы об этом узнали — возникает и зрительный образ костра или печи. Чтобы вообразить не просто шум, а именно шум дождя, приходится вообразить и сам дождь, и окружающий лес. Очевидно, этот шум звучит приглушённо за стеной дома, а «слушатели» находятся внутри помещения.

В рассказе Максима Горького «Детство Ильи» читатель не только созерцает кузницу, но и слышит работу в ней:

«В углу двора помещалась кузница; в ней с утра до вечера горел огонь, наваривали шины, ковали лошадей, стучали молотки, высокий, жилистый кузнец Савёл густым, угрюмым голосом пел песни» [Горький, 1973. С.6].

Наглядные признаки движения и жизни открываются образами огня, лошадей, молотков, самого кузнеца, но они тесно связаны и со звучащими образами: читатель слышит и самих лошадей, и стук их копыт, стук молотков и пение кузнеца. Зримо показанный мир, если он действительно похож на настоящий мир, всегда наполнен звучанием и это звучание обязательно воображается в процессе чтения вслед за каждым наглядным предметом, который показывает повествователь. Например, когда мы читаем в романе А. С. Пушкина «Капитанская дочка» такие слова: «Гусары сдали меня караульному офицеру. Он велел кликнуть кузнеца. Надели мне на ноги цепь и заковали ее наглухо. Потом отвели меня в тюрьму» [Пушкин, 1984. С. 76], то не только наблюдаем сцену ареста, но и слышим, как звякнула цепь, которую надевают на ноги Гринева.

В стихотворении О. Мандельштама «Звук осторожный и глухой» [Мандельштам, 2020. С. 29] глухой звук указывает читателю на среду распространения этого звука, на предполагаемый его источник. Осторожный звук — это очеловеченная характеристика, которая как бы «переводит» природное явление на человеческий язык, где звук соотносится с явлением человеческой осторожности. Такой звук можно расслышать лишь в тишине, когда этот звук едва нарушает её. Звук падающего зрелого плода уже присутствует в памяти читателя, поэтому такие слова отсылают к вполне конкретному явлению, уже существующему в нашей слуховой памяти. То есть изображённом мире указывается знакомый звук, но опять же мы слышим его после того, как «увидели» дерево и падающий с него плод.

До тех пор, пока известно только то, что звук осторожный и глухой, мы всё же не можем конкретизировать в своём воображении этот звук, но как только мы «видим» в воображении плод, падающий с древа, — звук обретает понятную ясность. Здесь звуковые характеристики «переводятся» на визуальный «язык»: как только в воображении читателя зарождается зримый мир леса, он наполняется и воображаемом звуком. Именно зримые образы дают актуализирующий посыл от зрительного представления читателя к слуховому воображению.

В стихотворении О. Мандельштама «Холодок щекочет темя» [Там же. С.105] всё не случайно начинается с того, что образы смерти, времени и старости ассоциируются с наглядной старостью изношенной вещи. Скошенный каблук несёт в своём облике следы времени, как и лысина человека — след хода времени и изменений в его жизни. Поэтому и тающий звук отсылает нас к образу памяти и уходящей жизни. Звук медленно растворяется, и мы можем определить эту характеристику медленного угасания, но вообразить сам такой звук пока не можем: отсутствуют смысловые параметры высоты и тембра. Таким образом, звук в изображаемом мире упоминается, но вообразить его конкретный источник невозможно, поэтому нельзя и сказать какой это звук.

Шелест крови легко вообразить и вспомнить, ведь его мы всегда слышим, например, прикладывая ракушку к уху или погружаясь с головой в воду. Этот звук в произведении сравнивается с шелестом листьев на вершине дерева. Вообразив и сопоставив эти звуки, улавливая их схожесть, мы можем понять смысловое соотношение образов жизни и звука, образов движения крови и движения листьев. Соответственно угасание и затихание звука отсылает нас к образу приближающейся смерти.

Деловая занятость «вспомнить недосуг» свидетельствует в пользу жизненного устремления к какой-то деятельности. Ощущение лирическим героем постоянной нехватки чего-то сопровождает человека на протяжении всей жизни. Дело оказывается не в том, что есть жизненные цели и их результаты, а в постоянном обновлении этих целей, то есть в постоянной нехватке чего-то, которая всегда обновляется, но сопровождает всю человеческую жизнь. Так проявляется сама динамика жизни. Отсутствие времени для воспоминаний говорит о полной захваченности человека множеством внешних дел и событий.