Астральное тело холостяка

Я молча слушал, как старуха, оправдывая себя, рассказывает о прекрасной жизни, которая ожидала Максима Брякина в приюте.

– Не могла матушка Ирина поступить иначе, – вещала Горкина, – ребенок всем правду про смерть отца Дионисия непременно сообщил бы. И что потом? Храм закрыли бы, и отец Владимир на том свете со всеми прежними настоятелями слезами умывался бы. Нет-нет-нет! Нельзя было этого допустить. Мы спасали нашу церковь. Она главнее всего. Знаете, какой из Никиты священник получился? Он в Господа сразу поверил, в один миг. При нем ремонт сделали, школу воскресную открыли, клуб построили, прихожан стало очень много. И о каждом отец Дионисий заботился. Постник оказался великий, за весь день два огурца съест да кусок хлеба черного, водой запьет и доволен. В одной рясе годами ходил. Единственное, что он себе покупал, это книги.

– И пластинки, – добавил я.

– Нет, – возразила Марфа, – диски ему люди дарили. Прознали, что батюшка музыку любит, и несли. А как отец Дионисий пел…

Старуха закатила глаза.

– «Пресвятууую песнь припеваючеее…» Когда он напев исполнял, все плакали. Хор наш в Москве первое место на конкурсе получил…

– А деньги? – резко прервал Марфу полицейский.

Та осеклась, заморгала.

– Мешки из-под мусора, – добавил я. – С долларами, с драгоценностями?

Марфа Ильинична выпрямилась, показала рукой на окно.

– Гляньте туда! Купола сияют, храм отреставрирован, котельная новая. Приходской дом огромный построен, там и библиотека, и классы воскресной школы, и кружки шитья-вязания, танцам всех учат. Вот куда те средства пошли. Мы «Жигули», где парни лежали, осмотрели, багажник открыли… Мамочки! Казна целая! Погрузили все на мотоблок. Когда Никита очнулся, матушка Ирина ему сказала: «Деньги и золото у меня в чулане. Что со всем этим делать прикажешь?»

Марфа оборвала рассказ, мы тоже не проронили ни слова. Пауза затянулась. Наконец я решил нарушить молчание:

– Значит, валюта пошла на ремонт храма? Украшения продали, вырученное тоже в церковь вложили?

– Все до копеечки, – заверила бабка. – Через несколько месяцев после тех событий отец Дионисий и Филипп на два дня уехали и привезли очень много ассигнаций, мы их два дня считали. Они тоже на благие дела пошли: клуб построили, самодеятельный театр организовали, лекторий для тех, у кого разные психологические проблемы открылись, паломнические поездки устраивали, два автобуса для них купили. Куда только не ездили и до сих пор катаемся. Один раз аж в Израиль слетали. Тридцать прихожан в путешествие отравилось.

Я закашлялся. Так вот куда делись наворованные парнями «Ронди Кар» средства…

– Потом у нас жертвователи милосердные появились, – не утихала Марфа. – Молва о том, что в Бойске служит очень прозорливый батюшка, до Москвы добежала, поехали к нам разные люди, и среди них много богатых. Да уж, таких, как отец Дионисий, редко встретишь. Он ночь напролет Неусыпную Псалтирь читал, иногда сутками не ложился, молился за всех. Праведник великий!

– Мы уже сообразили, что он прямо святым стал, – прервал Марфу Протасов. – Неужели вам не было жаль Елизавету? Она же по сыну убивалась!

– Максиму во сто раз лучше в обители было, чем с такими родителями, – отрезала бабка. – И зря вы Лизку несчастной считаете. На людях-то она роза, а мне письмо лживое сунула. Гадюка! Играла со мной, как кошка с мышью.

– Какое письмо? – оживился я.

Горкина потерла ладонью лицо.

– Год после пропажи Максима прошел, может, чуть больше, когда Брякина под дверь моей избы листок засунула. Там всего пара фраз, но наизусть я их все равно не помню. Смысл такой: прости, Марфа, ненависть мне глаза затмила, поэтому я гадости делала. Мне приснился отец Владимир, он сказал, что Максик жив, но ему очень тяжело, надо за него день и ночь молиться. А если я буду вас с Ленкой изводить, мои слова до Господа не дойдут. Прости великодушно, больше никогда зла тебе не причиню, пообещала это отцу Владимиру. Да только через какое-то время опять дверь моей избы в дерьме оказалась. Вот же мразь! Сначала одно говорит, потом совсем другое делает.

– Когда это случилось? – поинтересовался я.

– Дочка собиралась в Москву, хотела учиться пению. Как раз школу заканчивала и в консерваторию намылилась, дура. Все никак слов училки про свою гениальность забыть не могла. А я ее не пустила. Вот тогда Брякина и принялась за старое. Гадила нам года два. Потом прекратила. Недавно вот снова за старое взялась. Почему я ей по башке дала-то? Поверьте, не хотела убивать. Я же вам рассказывала, руку она мне с ухмылкой протянула… А у меня нервы на пределе, дверь-то опять измазана.

– Почему вы не отпустили дочь на учебу? – осведомился я.

Марфа вытаращила глаза.

– Вот и глупость вы спросили! Объяснила уже: отец-псих в Ленке ожил, на Максима накинулась, била, душила. Такую далеко от себя нельзя отпускать, бед натворит. Нет у нее никого особого таланта. А в столице один разврат, нельзя ей туда, погибнет. Ой, что-то у меня голова сильно заболела… Кружится все, вижу плохо…

Аппарат у кровати Горкиной запищал.

Старушка закрыла глаза, и в ту же секунду в палату вошел врач.