Атаман

Бывает, люди ломаются только от одного такого ощущения, бывает, что крепятся, крепятся, но потом тоже ломаются, как это произошло с урядником, во что Вырлан еще не хотел верить, а бывает, крепятся, держатся до конца и лишь тогда сгорают. Бот и выходит, что на войне народ погибает не только от пуль. И не на войне — тоже. Одно закономерно — происходит это в основном с фронтовиками.

Вырлан осмотрел следы, оставшиеся около сарая, где стояли лошади, осмотрел узкую тропку, ведущую к каменной седловине, — на тропке, присыпанной легким липким снеговым пухом, отпечаталось два следа, восемь кованых копыт, и Вырлану стало не по себе.

— Это что же, урядник Сазонов ушел не один, еще кого-то подговорил? Пока они валандались с полосатым разбойником, были заняты только этим, Сазонов воспользовался моментом и утек? Кто же ушел с Сазоновым?

Прапорщик бросился к дому. Там пересчитал казаков. Вроде бы — за вычетом урядника — все, и со списком число совпадает, — но тогда кто же ушел с урядником на второй лошади? Прапорщик снова пофамильно проверил список. За исключением Сазонова все были на месте.

Мда-а. Вырлан захлопнул полевую сумку и проговорил брезгливо:

— Слабак! Не выдержал.

Разгадка была проста: вторую лошадь Сазонов взял для хозяйственных нужд — пахать, боронить, сеять, возить сено, а если так, значит, он направился к себе домой, к красным... и постарается привезти домой свою семью... Только где она у него — в Маньчжурии, в Гродеково, под Владивостоком, в Никольске-Уссурийском?

Конечно, если бы у прапорщика была возможность отпустить Сазонова по-хорошему, он отпустил бы. Но права такого у Вырлана не было.

Об исчезновении человека — да еще с такого места, как добыча золота, — прапорщик обязан был немедленно сообщить в штаб к Семенову, в контрразведку, а каковы нравы у контрразведки, известно всем...

Единственное, что Вырлан мог сделать — и этого было вполне достаточно, чтобы спасти беглецу жизнь, — задержать сообщение: сославшись на то, что перевал, мол, закрыт, но если и контрразведка проведает об этом обмане, Вырлану несдобровать. Но на свой страх и риск он задержал отправку донесения.

Очередная депеша из Владивостока привела Семенова в приподнятое расположение духа. Штабс-капитан Писарев сообщал, что встречался со старшим Меркуловым, тот как главный среди приморских богатеев целиком поддерживает программу атамана, признает его верховодство. В беседе он называл Семенова не иначе как «милейший Григорий Михайлович» и дважды подчеркнул — сделал это специально: «Без генерал-лейтенанта Семенова возрождение России невозможно».

Атаман вызвал к себе Таскина, кинул ему послание.

— Прочитай. А потом поговорим. Может быть, ты после этого перестанешь быть Фомой неверующим.

Семенов продолжал готовиться к перевороту в Приморье.

Казачьи бригады в дедовых распадках работали ударно. Через полтора месяца атаман Семенов снова получил пуд качественного рудного золота.

Прапорщик Вырлан еще дважды ездил за ртутью, последний раз вернулся пустым и виновато развел руки в стороны:

— Ситуация такая, что хоть градусники в аптеках скупай да отправляй их на бой — нет ртути!

Тимофей Гаврилович озадаченно глянул на него:

— Как же быть?

Вырлан, поморщившись от натуги, расстегнул заиндевелый воротник шинели, стянул с головы башлык и, обессиленный, опустился на лавку. Пожаловался:

— Устал, как сукин сын... А насчет ртути есть одна идея...

Минут пять он сидел молча, отдыхал. Старик тоже молчал, ждал, когда прапорщик придет в себя. Наконец тот глубоко вздохнул, затем снова, полной грудью — было слышно, как у него что-то несмазанно заскрипело в легких, — потом стащил с себя шинель.

— Чайку, Тимофей Гаврилович, не найдется?

— Как не найдется? Кланя!

Кланя, которой не было ни видно, ни слышно — вообще ничто не выдавало ее присутствия, — мигом очутилась на середине избы, словно специально ждала команду, — радостная, со светящимся лицом и такими ликующими горящими глазами, что дед невольно, будто боясь обжечься, отвел взгляд в сторону, внутри у него что-то тоскливо и одновременно довольно сжалось. В который уж раз, когда он засекает такой взгляд у внучки, у него тоскливо сжимается сердце. Эх, Кланя, Кланя...

У прапорщика тоже посветлело при виде Клани лицо, порозовело по-мальчишески, а глаза... глаза сделались такими же ликующими, как у Клани. Старик подумал, что надо бы аккуратненько, не вызывая ни подозрений, ни протеста, расспросить у прапорщика, кто он и что он, кто его родители, чем дышит этот человек сейчас и чем собирается дышать дальше. Кланька в этом тонком материале не разберется, а старик разберется обязательно.