Атаман

— Да уж... — пробормотал он и смолк. Внутри что-то сжалось, сердце стянулось в комок, и Писарев сам себе сделался противен. Он, набираясь сил, втянул в себя воздух и произнес фразу, которую от него ждали контрразведчики: — Хорошо, что я должен делать?

— Пожелание одно — не сомневаться в преданности Меркуловых атаману Семенову. В ваших донесениях не должно быть ни слова сомнения. Только поддержка и еще раз поддержка деятельности братьев Меркуловых, искренне считающих: единственный человек, имеющий исключительное право на власть в Приморье, — это Григорий Михайлович Семенов. Земля здешняя спит и видит его на владивостокском троне, и Меркуловы делают все, чтобы это произошло как можно скорее. Понятно, Сергей Артамонович?

— Да.

— Ну вот, видите, нам даже не пришлось ехать в контрразведку, — произнес непрошеный гость, поднимаясь со стула. — Только предупреждаю вас, господин Писарев: если хоть один раз заметим, что вы нарушаете вашу договоренность — обижаться будете на себя. Вам все ясно?

Бывший штабс-капитан почувствовал, как на горле его сомкнулись жесткие пальцы, проговорил подавленно, глухо, словно бы хотел загнать собственный голос в самого себя:

— Да.

С этой поры атаман Семенов получал от Писарева донесения, полные оптимизма и веры в то, что Григорий Михайлович скоро станет коронованным королем Приморья, братья же Меркуловы поддерживают его во всем, что еще немного, еще чуть-чуть — и американцы отсюда побегут.

Такие сообщения грели душу атамана, он готовился ступить на владивостокский причал полновластным владыкой. Он вызвал к себе Таскина, ногой придвинул к нему стул — садись, мол, в ногах правды нет. Сам атаман подошел к окну и из-за портьеры стал смотреть за тем, что происходит на улице. На улице ничего особенного не происходило. Двое китайцев били зеленщика-корейца, забредшего со своей тележкой, поставленной на тяжелые гремучие колеса, на их территорию; еще двое китайцев стояли в стороне, наблюдала за происходящим. Семенов не выдержал, недовольно поморщился:

— Во короеды! Отчаянной храбрости насекомые!

Таскин приподнялся на стуле, заглянул в окно.

— Четверо на одного — по китайским понятиям нормально, и шестеро на одного — нормально, а вот если семеро, то — перебор. Толкотни много, дерущиеся мешают друг другу.

Таскин так же, как и атаман, не любил китайцев.

— Из всех восточных народов самые боевые — японцы. Это — настоящие солдаты. Самураи.

Таскин насмешливо скривил уголок рта, соображая, возразить собеседнику или нет: у него было свое отношение к самураям. Он подумал немного и произнес:

— А ведь японцы-то — того... К самураям относятся по-разному.

Семенов немедленно набычился, свел брови в одну прямую линию:

— Это как так?

— В провинции Ицуми, например, есть городок Сакаи, где самураи вообще предпочитают не появляться. Там, в Сакаи, кстати, родилась знаменитая чайная церемония — тядо.

— Это когда чай пьют в час по чайной ложке? — Семенов насмешливо хмыкнул.

— Да, но в этой медлительности сокрыт глубокий жизненный смысл. Чайные домики сакайцы делали такие крохотные, что самураи могли вползать в них лишь на четвереньках, стукаясь лбом о землю.

— Все-то ты знаешь! Но сабля, Сергей, все равно в конце концов победила твои чайные хитрости.

— Это совсем не означает, что вся Япония стала поклонницей самураев.

— Главное, чтобы они к России относились хорошо. А без чайных мерлихлюндий мы обойдемся легко. Но я тебя вызвал не затем, чтобы выслушать истории о друзьях-самураях.

— Догадываюсь.

— Дело с Приморьем на мази. Готовься — в мае будем перемещаться во Владивосток. К той поре придется сделать кое-какие крупные вливания... Золотом, Сергей, золотом! Понял? — Семенов поднял указательный палец и взглянул в окно и с удивлением смог наблюдать завершение драки.

Ловко развернувшись в прыжке на сто восемьдесят градусов, кореец с лету ткнул китайца, который нападал на него, ногою в пах, отскочил на метр и нанес еще один удар ногой — все туда же, в «причинное» место. Затем снова развернулся и, качаясь в прыжках из одной стороны в другую, сделавшись по-кошачьи гибким, опасным, пошел на китайцев; одного, не мудрствуя лукаво, ткнул пальцем в глаз, китаец с оханьем, складываясь пополам, будто куль, ткнулся головой в землю, второй, увидев такое дело, поспешно развернулся и дал с площади деру.

Кореец тоже предпочел здесь не задерживаться, подхватил свою тележку и с грохотом помчался прочь...

Атаман удовлетворенно хмыкнул и отошел от окна.

— Давно бы так!

Кланя за зиму вытянулась, похорошела, в глазах у нее появилось что-то загадочное, влекущее. Как заметил старик Тимофей Гаврилович, прапорщик стал тщательно следить за собою, под воротник заношенного кителя начал подкладывать белую, свежую полоску ткани и мелом чистил пуговицы, не позволял себе отпускать на лице щетину, как это делали другие казаки, — каждое утро скреб щеки немецкой бритвой.