Атаман

— Хорошая книжица, уму пищу дает; одначе, все не то, непонятно горазд. Надо полагать, Зюма этот самый — страсть какой важнец: королевич, а не то первеющий полковник… Что, купил ножик?

— Как же, вот!

Волчок показал Трофиму складешок; тот перепробовал его на все лады и нашел сносным.

— Смотри же, Волчок, людей не вздумай терзать им — погубить душу-то недолго, а, ведь, кажинной тваре жить хочется, во как хочется. К примеру сказать, я — издыхать должен в скорости, сгнил до тла, а сыро в землице, темен уют, терпи, человек, до Страшного суда, до гласа архангельского.

Волчок нахмурился:

— Понимаю же!.. Сам не полезу, а коли замают, в брюхо воткну, чтоб неповадно было. Тоже и за Ксюшку, как теперича она моя жена. Только ты никому, никому об этом не болтай.

Скрипнула дверь. Волчок схватил от Трофима нож и крепко сжал в руке. Вышел отец Ксюши, мороженник, плечистый, чернобородый мужчина.

— Тебе чего, поганцу, тут надобно? Брысь вон, пискарь дохлый! За Ксюшкой, подлец, прибрел; у-у, голову переломаю!

Мороженник шагнул к Волчку, но тот с быстротою белки влез на распахнутую дверь сарая, а с нее на крышу.

Хороша мо-ро-же-но!

Два фунта дерма подложено!

— заорал он во все горло. Мороженник поднял камень с земли и бросил в Волчка. Волчок увернулся, показал ему фигу и спрыгнул на соседний двор, откуда вышел на набережную Тухлой. Надо навестить Суран-хана.

V

За паровой мельницей — огромным шестиэтажным доминой — набережная Тухлой принимала более благообразный вид. И тротуар с крашенными тумбочками, и мостовая, и фонари, и в окнах тюлевые занавесочки. Таборы здесь кончались. И, если баржи, ладьи, челны, расшивы и вертушки против Таборов были грязны и в заплатах, то здесь они или в самом деле были новей, или казались такими.

Тот берег Тухлой болотист, — поемная низина, поросшая копьями дикого лука. Версты на две, кроме штабелей дров, на ней ничего не стояло, и только вдали виднелись домишки, маковки церквей и пожарная каланча. В половодье Тухлая разливалась до самых построек; тогда чайки с криком носились над ее водами, вылавливая нагнанных с Волги рыбех.

Старый город соединился с тем берегом американским мостом и длинною дамбою. Черный мост высился рядом с древним монастырем, в белых стенах которого торчали застрявшие в стародавние времена каменные ядра.

У монастыря Волчок проворно юркнул под откос набережной, поглазел, как на лаве бабы, высоко подоткнув подолы, полощут белье, а мальчишки терпеливо ловят плотву, — и помчался под мост мимо свинцовых плит, сложенных на берегу, как дрова, в поленницы.

Редко кто захаживал под мост — рыбак с сачком, да бурлаки, тянущие лямку. Уж очень легко было сорваться с узкой тропы в темный омут. Но Волчок не боялся ни омута, ни подмостного мрака.

— Ха-ан! — крикнул он, став спиною к воде. «А-ан»! — ответило эхо, заглушаемое сверху топотом конских копыт, лязгом железа, грохотом телег и стуком шагов.

— Ха-ан! — повторил Волчок, и опять эхо передразнило: «а-ан»! Никто не отзывался… Тогда Волчок полез на четвереньках вверх к гранитной опоре моста. Откос дамбы был облицован камнями, но они только затрудняли движение, ежеминутно скатываясь вниз в темный омут. Раз Волчок сорвался и предотвратил падение лишь тем, что лег на брюхо, а подбородком уцепился за выступ булыжника. Крутой откос казался почти отвесным и недоступно высоким, а омут чернел зловеще, словно таил в себе гибель. Сколько народу в нем перетонуло! Весной, в половодье, здесь пошла ко дну лодка с рыбаками; никто не спасся, хотя речка не широка. Мальчишек в ней тоже куча. Говорят, тут проживает черт; он стал страшно злым с тех пор, как над его логовом перекинули мост. Правда, с моста частенько бросаются в омут, чувствуя вину перед чертом и принося ему повинную, но черт хмурится еще более, а омут темнеет все зловещее.

— Ха-ан!

Волчок поднялся на ноги и, придерживаясь за гранит, осторожно пошел вдоль опоры, к ее углу. Завернув за угол и при этом вторично чуть-чуть не сорвавшись, он опять полез на четвереньках, но теперь гранитная стена была не над ним, а сбоку.

Сваи моста лежали посреди подставы, часть гранитной массы оставалась свободной и образовывала нечто в роде террасы, — вот к ней-то и пробирался Волчок.

Когда до террасы можно было достать рукой, он остановился передохнуть, а затем вскарабкался на нее и, гулко шлепая босыми ногами по холодному граниту, приблизился к неподвижно лежащему персу. Это он, Волчок, нашел Суран-хану даровое убежище, это он поселил его здесь. Ни одна собака не разнюхает, хотя мост над самою головой и слышны голоса пешеходов.

— Хан! Вставай, лежебока!

Хан лежал на спине, прижав к груди изогнутые руки, и страдальчески смотрел расширенными глазами на просмоленную настилку моста, по которому где-то там, далеко-далеко, едут, идут, несутся и плетутся десятки людей и животных. На синих губах, на платье, на граните белела рвотина. Еще, должно быть, ночью к Суран-хану пришла непрошенная гостья; быть может, на самой заре перс ослаб в неравном поединке…