Атаман Ермак со товарищи

Сражение на Абалаке

Казак и рыбак — это все едино! — авторитетно заявил Окул. — Казак, ежели он настоящий, в сухом сапоге карася словит!

— А как же, — вторил ему Ляпун. — На Дону, да на Волге, да на Яике чем кормимся — чешуей да плавником!

— Я как по первости на Дон прибежал, — посмеиваясь, рассказывал воровской казак Щербатый, — прибег, значить, ну ладно... Хопер переплыл, а много народу переправилось — человек с пятнадцать и более. Ну, которые сушиться да спать... А я до того оголодал, думаю: «Ну-ко, ушички наварю». Леска завсегда с собою, крючок закинул. А она как бешеная хватает... Натаскал куканчик. Ну ладно. Казан попросил, костерок сварганил и сижу. А уж светает... Хлоп, идут казаки с атаманом. И сразу пытают — чей костер? Я говорю — мой. Заробел даже. «Где рыбу взял?» — «Наловил». — «Когда переправился?» — «Вчерась к ночи». — «Щербой угостишь?» — «Ухой, что ли?» — «Это, — говорят, — у кацапов уха, а у казаков — щерба». Спробовали. Похвалили. Остальных беглецов спрашивают: «А вы что, много харчей имеете? Как собираетесь в войске содерживаться? Думаете, мы вас кормить станем? Ступайте обратно, на Русь смердячую, нам дармоедов не надобно. И нянек ходить за вами тут нет! А этого берем! Он гожий». И нарекли меня Щербатый, что, мол, я через щербу в товарищи вошел. А вы думали, что зубов нет? Зубы-то уж потом мне турок, Царствие ему Небесное, под Синопой кистенем выхлестнул.

Дни стали морозные да ясные! Небо синевы — ослепительной! Иней чистым серебром с ветвей темных елей сыпался. И снег под торбазами скрипел крупитчатый. Лесные люди ясачные мороженую рыбу привезли.

— Где взяли?

— А тут неподалеку, на Абалак-озере.

Живо снарядились сами ловить! Атаман Брязга всем своим стругом пошел. Двадцать человек.

Взяли пару лошадей, приспособили сани. Снасти, прикорму набрали. Двое манси на лыжах вперед побежали — дорогу показывать.

Взяли пару пищалей да самострелов — ради зверя какого, мало ли, по дороге попадется. Поехали.

Завыл-запел снег под полозьями, застучали копытами мохноногие сибирские лошадки. Гаркнули песню казаки. Воровскую, отчаянную:

Полно, братцы, нам крушиться,

Полно горе горевать,Татарину работать.Станем гулять-веселиться,Казань-город с бою брать...

Ловко пели, складно, вылетал пар из луженых глоток двух десятков самых отчаянных воровских казаков. С бору по сосенке собрались они со всей Руси к атаману Кольцу. Все бросили — и мать, и отечество! Гуляли по Волге, по морю Хвалынскому, грабили караваны персидские, да и купеческими не брезговали... Веселились-тешились. Сбились в ватагу воровскую, выбрали атамана Богдана Брязгу. Был- Богдан сыздетства подкидыш — потому и стоять ему без отца и матери пришлось за себя самому, потому и наловчился он по скулам да по макушкам кулаком брязгать, да так брязгал, что не одному супротивнику висок проломал. Скор был на руку, сноровист.

Под стать ему и Кирчига — хрипун. В бою, в корчме ли полоснули его засапожным ножом по горлу, повредили нужную жилу, потому и Кирчигой-хрипуном назвали его в Господине Великом Новгороде тамошние воровские люди-ушкуйники. А уж про Окула — бестию продувную, и говорить нечего. Окул — во всем окул — и в карман, и за пазуху залезет, и кошелек срежет, и в любую игру обыграет. Одно слово, Окул — обманщик. Бит сильно бывал, а повадок не изменил. Только вот среди казаков на походе баловать опасался. Здесь не то что на Москве да В Новгороде, здесь мигом в мешок и в воду. Страдал от этого Окул, страдали и воровские казаки — не давали им казаки вольные разгуляться.

Ох, половцы поганые! — ярились воровские. — Татарва недорезанная. Все у них не по-русски, и чекмени, и кушаки. Того нельзя, этого нельзя...

Шипели по углам, но языки прикусывали. Понимали, что вольных казаков только старые степные обычаи и спасают, а то давно бы крамола пошла. Давно бы друг другу горло порвали.

Нельзя сказать, чтобы вольные воровскими брезговали — товарищество казачье всегда было прочно: люб lie люб, а попал в казаки — брат! Все по-братски: и хлеб, и сеча; а все ж как ни перемешивал Ермак вольных с воровскими, а так выходило, что на одном струге — вольные, а на другом — воровские, у одного казана по-татарски говорят, а у другого — где по-нов-городски цокают, где по-московски акают. И ничего тут не поделаешь!