Атаман Семенов

Сотрудники штаба, собравшиеся на палубе, толпились на почтительном расстоянии от атамана. Невыспавшиеся, мятые, зеленые от качки, они уже успели рассмотреть, что за судно идет к ним.

— Обыкновенный пароход с двумя пушками на носу, — сказал Таскину хорунжий Евстигнеев, — старая галоша, двумя плевками потопить можно, вымпел — пограничный...

— Бинокль для атамана, хорунжий! — приказал ему Таскин.

Через несколько секунд исчезнувший с глаз Таскнна хорунжий вновь материализовался — в руке он держал старый артиллерийский бинокль.

Атаман проворно вскинул бинокль к глазам, покрутил колесиком наводки, прилаживаясь к оптике, поймал «утюжок», неспешно топающий по морю, и неожиданно начал считать:

— Один, два, три, четыре... Сорок два, сорок три, сорок четыре, — продолжал считать атаман.

Через несколько минут он замолчал и с довольным видом повернулся к Таскину:

— На палубе — человек двести, не меньше. И оркестр. Достойная встреча. Выходит, Меркуловы образумились.

Вместо ответа Таскин неопределенно приподнял плечо и по-ребячьи потерся о него щекой.

— Хотя судно действительно — тут ты прав — галоша галошей. Только гаолян[80] на нем возить. Название его, — атаман вновь вскинул к глазам бинокль, — «Лейтенант Дыдымов». Кто такой лейтенант Дыдымов?

— Представления не имею, ваше высокопревосходительство, — подчеркнуто официально ответил Таскин, — наверное, обычный морской офицер, которого съели акулы.

— Тьфу! — отплюнулся атаман, хотел было отдать бинокль Таскину, но передумал и вновь поднес его к глазам.

На крейсере береговой охраны шло приготовление к встрече атамана. Фон Бах поднялся в рубку к командиру корабля.

— Пушки, что стоят у вас на носу, — действующие?

— Странный вопрос, господин полковник! — У лейтенанта от удивления даже дрогнуло лицо: как же пушки могут быть бездействующими? Губы у него расплылись в язвительной улыбке. — Конечно, при желании они могут стрелять и конфетами, изготовленными на фабрике какого-нибудь сибирского купца, но мои пушки предпочитают стрелять снарядами.

— И боезапас есть?

— Как на всяком военном корабле.

— Прикажите канонирам и фейерверкерам быть готовыми к бою.

На лице лейтенанта насмешливо дрогнула и поползла вверх одна бровь.

— Вы хотите, извините за выражение, раздолбать этот безобидный деревянный горшок?

— Это не ваше дело. Ваше дело — выполнять приказы.

Командир сторожевика подвигал головой из стороны в сторону — ему было неприятно, что этот похожий на сытого кота полковник, то ли немец, то ли австриец, называющий рядовых артиллеристов канонирами, а унтеров фейерверкерами, заставляют его воевать с гражданскими корытами и со штатскими людьми... Тьфу! Бровь на лице лейтенанта резко опустилась. Но он — военный человек и не имеет нрава ослушаться приказа.

— Желательно, чтобы пушки стояли с забитыми в стволы снарядами, — сказал фон Вах.

Нет, этот человек решительно не понимает, чем отличается морская черепаха от сухопутной... Лейтенант сделал протестующий жест.

— Это же секундное дело — забить в пушку снаряд, — сказал он, — у нас снаряды подаются автоматически.

— Делайте, что вам сказано, — недовольно произнес фон Вах, — не занимайтесь отсебятиной, лейтенант. Момент ответственный, очень важно, чтобы все действия были согласованны.

Фон Вах фыркнул, как кот, вновь вспушил усы и покинул каюту командира сторожевика. Лейтенант проводил его изучающим взглядом, качнул головой, осуждая фон Ваха, к тому, что требовал полковник, не лежало сердце, но не подчиниться он не мог — у него имелся приказ, привезенный из штаба, о полной подчиненности этому таракану.

С грустью лейтенант подумал о том, что, похоже, наступают времена, когда надо снимать с себя военную форму. Гражданскому человеку легче — прежде чем что-то совершить, он волен спросить свою совесть: а надо ли это делать? Военный же человек — получается, увы, так, — этого права лишен.

А генерал-лейтенант Семенов продолжал рассматривать в бинокль серый «утюжок», упрямо вгрызающийся носом в воду, разваливающий ее, будто плуг пашню, на два вала, пара пушечных зрачков колола атаману глаза, он недовольно подергивал уголком рта и не отводил бинокля от сторожевика.

Наконец он опустил бинокль и сказал Таскину:

— Я все-таки до последней минуты надеялся, что братья Меркуловы сохранили хоть каплю порядочности, а они, оказывается, не сохранили ничего. — Он подцепил ногтем большого пальца ноготь безымянного, лихо щелкнул. — Даже на полногтя не сохранили, даже на четверть... Вот и верь после этого людям. — Семенов покосился на золотой генеральский погон, украшенный небольшими серебряными звездами, словно желая убедиться, на месте ли он и на месте ли звездочки — символ атаманского величия, потом перевел взгляд на другой погон, тряхнул головой: — Вот и верь...

В голосе его прозвучали отчетливые горькие нотки.

— Подождите, Григорий Михайлович, — еще не вечер, — проговорил Таскин в ответ смято, — еще не кончен бал и не погашены свечи.

— Кончен бал, Сергей, кончен, жаль, я понял это только сейчас, — горькие нотки в голосе Семенова зазвучали сильнее, — и свечи погашены, только ты этого не видишь.