Атаманша Степана Разина. «Русская Жанна д’Арк»

Андрей вскочил следом за товарищем и, не сговариваясь, подхватил Романа под руки, они двинулись к выходу.

Дверь под лестницей скрипнула, и в щель просунулась плешивая голова целовальника. Увидев, что заезжие молодцы уходят, он заскулил:

– Не гневайся, боярин, ради всего святого уплати напойную деньгу. Государев кабак, деньга государева, не умысливай супротив него порухи. Заплати, мил-человек, не…

Поляк, не глядя на целовальника, с лестницы кинул вниз монету, которую тот молниеносно подхватил на лету и, подивившись щедрости платы, бойко и весело крикнул:

– Благодарю!

Поляк, кивнув на целовальника Андрею, тихо приказал:

– Уйми блаженного, каб он с радости-то не кинулся доносить на нас.

Андрей скатился по лестнице вниз и, затолкав целовальника в камору, привалил к двери тяжелый стол.

Когда Роман, распахнув дверь перед товарищами, пригласил их пройти, Поляк с удивлением увидел, что они оказались в заброшенной конюшне, в соломенной крыше которой чернели огромные прорехи.

– Проходите, токмо спящих не передавите, – предупредил Роман.

– Что это? – все еще не решаясь войти, спросил Поляк.

– Знамо дело, не палаты боярские. Ты проходи, не опасайся. Ватажка здесь убогиньких приладилась почивать, – пояснил Роман. – Место глухое, тихое, ни стрельцов тебе, ни ведчиков царских. Сторонятся сего угла: убивств много здесь случается – то шиши повздорят да за ножи норовят схватиться, то купчика какого приволокут да порешат. Но то не про нас. Вы проходите, – пригласил он товарищей уже настойчивее, – отоспитесь, а поутру решим, что делать вам.

Поляк шагнул в конюшню. В нос ударил запах немытых человеческих тел, конского навоза и прелого сена.

– Иди сюда, – потянул Роман Поляка за рукав кафтана. – Правой руки держись.

Где-то в черной глубине конюшни заплакал ребенок. Женский голос зашикал на проснувшегося мальца, зашипел, успокаивая.

– Вот здесь, на соломку ложитесь. Суха, душиста. Утро, чай, вечера мудренее будет. Да, вот еще что, – шептал Роман, – коль поутру меня рядом не узреете, не пекитесь понапрасну и сполох не поднимайте.

Товарищи, умаявшись за день, улеглись рядком, и вскоре их ровное дыхание слилось воедино с дыханием невидимых, но дающих о себе знать храпом и стонами, вскриками и приглушенным кашлем двух десятков нищих – ватаги, которая приняла к себе как родного, израненного, покалеченного, еще не способного прокормить себя Романа. Приняла не только как равного себе, но и на правах старшего брата.

Глава 2 Царь всея Руси

1

На Великом ударили к заутрене. Вслед отозвались колокола монастырей, церквей московских, а когда перезвон затих, за Москвой-рекой забренькал надтреснутым звоном колоколишко домашней церквушки гостя Федора Зобова.

Царь Алексей Михайлович, захрустев косточками, потянулся на перинах, зевнул, перекрестя скоро рот, и, протянув руку к шнуру, на коем висел серебряный колоколец, позвонил.

В дверь спальни неслышно проскользнул постельник.

– Одеваться! Недосуг мне ноня, дел много!

Постельник так же неслышно скользнул к двери и чуть было не столкнулся лицом к лицу с боярином, князем Никитой Ивановичем Одоевским.

– Дозволь, государь? – просунул он голову в приоткрытую дверь.

– Входи, Никита Иванович, – разрешил царь.

Боярин, шурша тяжелой парчовой ферязью, вошел чинно, поясно поклонился, наведался о здоровье:

– Хорошо ли почивал, государь?

Алексей Михайлович, тяжело вздохнув, ответил:

– Умаялся я вчера в возке ездючи. Верхом оно справнее, да занедужил. Кости ломит, в голове гуд. Ввечеру баньку принял, медку хмельного попил, грудь тем медом натер, оно и полегчало, да еще слаб, – и, оглядев князя, его бледное, болезненное лицо с впадинами черных от недосыпания глазниц, запавшими щеками, обрамленными редкой бородой с проседью, спросил: – Да и ты, князь Никита, должно, не здоров? Лицо бело, точно мукой обсыпано. Велю от службы ослобонить тебя.

Боярин запротестовал:

– Здоров я, государь. Службу справлю.

– Знамо, знамо мне твое радение. Ценю и люблю тебя за то, токмо ты не обижайся, Никита Иванович, тебе уже лет немало, поберечься надобно. Ты-ко вот что, пока я одеваться буду, покличь мне князя Ивана Петровича Пушкина да дьяка Тайного приказа Дементия Башмакова, слово у меня к ним.

Князь Одоевский поклонился и, с трудом закрыв тяжелую, резного дуба, раззолоченную дверь, вышел из спальни.

«Почто Ивашка Пушкин царю знадобился? Каб на Якова навет не сделал какой, не дружны они в Разбойном приказе, друг дружку спихнуть норовят, того и гляди беда выйдет, – забеспокоился Никита Иванович о меньшом брате. – Своеволичает Яков. За него и на меня хула пасть может».

– Эх-ма, – крякнул князь Никита и, загребая ногами, пошел объявить царскую волю дворянам-посыльщикам.