Ататюрк. Особое предназначение

Люди исчезали ночью, и не всегда было даже понятно, за что их брали.

В министерствах и ведомствах ряды чиновников редели буквально на глазах, а многие молодые офицеры армии и флота заплатили за свои либеральные убеждения жизнью.

Десятки, если не сотни тысяч султанских шпионов работали в армии, учебных учреждениях, в чиновничьих палатах и даже в семьях, и на основании их доносов султан каждый день отдавал приказы об арестах, ссылках и тайных убийствах.

«Темные улицы застыли от страха, — описывал в своих мемуарах известный писатель Халид Зия те страшные времена. — Чтобы перейти из одной части города в другую, нужна большая смелость…

Шпионы, шпионы, шпионы…

Все без разбора боялись друг друга: отцы — детей, мужья — жен.

Открытых главарей сыска уже знали, и при виде одних их теней головы всех уходили в плечи, и все старались куда-нибудь укрыться…»

И при страдавшем маниакальной подозрительностью султане иначе не могло и быть.

Спрятавшись в своем дворце, он постоянно менял здания и комнаты, отведенные ему для сна.

Абдул Хамид спускал курок при каждом подозрительном шорохе, и нередко его выстрелы попадали в слуг и идущих к нему на прием чиновников.

В своей подозрительности султан дошел до того, что даже на территории дворца его сопровождала целая армия телохранителей, а сам дворец был окружен войсковыми казармами с особо преданными ему частями.

Из своего добровольного заточения Абдул Хамид выходил только по пятницам, когда ездил молиться в Святую Софию.

Но, увы, Тевфик-бей боялся говорить со своим учеником на тему, которая могла стоить ему головы…

Как и многие его сверстники, юный Кемаль не имел представления и о десятой доли того, что творилось в стране, и не питал к султану ни малейшей злобы.

Да и откуда ей взяться, этой самой злобе, если сам великий Намык Кемаль и не думал посягать на престол и боролся только с ненавистными ему чиновниками!

Наряду с математикой и историей Кемаль увлекся риторикой и часами упражнялся в ораторском искусстве.

Эти занятия не пройдут для него даром, и он всегда будет поражать аудиторию прекрасным изложением своих мыслей, говоря по нескольку часов подряд и не пользуясь конспектами.

А это, что бы там ни говорили, показатель!

Как и в каждом учебном заведении, в школе существовало несколько боровшихся между собой за лидерство группировок.

Одну из них — салоникскую — возглавлял сам Кемаль.

Выяснения отношений между ребятами зачастую кончались кровавыми разборками, и однажды только чудо спасло Кемаля от верной смерти.

Он проснулся в тот самый момент, когда один из обиженных им накануне ребят уже занес над ним нож.

Еще немного — и… никому и никогда не понадобилось бы писать подобную книгу.

Но все кончилось благополучно.

Увидев, что его обидчик проснулся, парень бросил нож и убежал.

Конечно, стычки продолжались и позже, однако Кемаль довольно жестоко пресекал любые попытки других группировок посягать на его власть.

И, глядя на то, с какой яростью он отстаивал свое первенство, можно было подумать, что он взял на вооружение провозглашенный много веков назад Ганнибалом принцип: «Умри, но завоюй!»

Тем не менее, в школе у него было много приятелей, но особенно близко он сошелся только с Омером Наджи, Али Фетхи и Кязымом.

Переведенный из Бурсы за какие-то неблаговидные проступки Омер Наджи станет видным трибуном «Единения и прогресса», примет активное участие в революционном движении в Иране, будет там арестован и приговорен к смерти.

И только с большим трудом правительству удастся добиться освобождения отчаянного Омера.

Он и умрет как самый настоящий поэт в 1915 году в том же Иране, где попытается поднять на борьбу с Союзниками местные племена.

И именно он познакомил Кемаля с новой турецкой литературой, возникшей под влиянием Танзимата, как стали называть прогрессивные реформы середины XIX века, и борьбы новых османов за конституцию.

Рискуя многим, Омер Наджи давал Кемалю читать запрещенные стихи Ибрагима Шинаси, Зии-паши и Намыка Кемаля, который стал к тому времени властителем дум молодого поколения.

Я милостей чьих-то не клянчу и крыльев чужих не прошу.

Я сам в своем небе летаю, и светит мне собственный свет!

Ярмом мне шею сдавили, оно тяжелее, чем цепи раба.

Я мыслью вольный, и разумом вольный,

И совестью вольный поэт!

Читая эти строки Тевфика Фикрета, лишний раз убеждаешься в том, что большие поэты страшнее десятков философов, исписывавших сотни страниц, чтобы выразить одну простую мысль.

«Я сам в своем небе летаю, и светит мне собственный свет!»

Лучше не скажешь…

Свободолюбивые идеи падали на благодатную почву, и стремление к познанию мира, желание жить красивой и светлой жизнью переполняло душу романтически настроенного Кемаля.

И если Ибрагим Шинаси и Зия-паша лишний раз убедили Мустафу в том, что без образования и европейской цивилизации невозможно стать настоящим человеком, то у Намыка Кемаля он нашел то, о чем пока только смутно догадывался.

Воспеваемые мятежным поэтом идеи родины, нации и пусть пока еще и не национального турецкого, а османского патриотизма находили горячий отклик в душе юноши.