Атлантида

Поднимаясь то и дело по уступам, они зашагали дальше, и Петер Шмидт провел друга сквозь вереницу домов и внутренних дворов. В одном из дворов со множеством закоулков, напомнившем Фридриху старинные кварталы Гамбурга или Нюрнберга, он увидел мелочную лавку с вывеской: «У морского корабля».

— Здесь все выглядит очень обычно, — сказал Петер Шмидт, — но ведь у нас тут прообразы всех вещей.

С этими словами он указал другу на маленькую модель старинного корабля, выставленную в витрине лавки между жевательным табаком и кожаной плеткой.

Корабли, корабли, одни лишь корабли! И казалось, что при виде каждого нового кораблика в мозгу у Фридриха зарождается тихое мучительное сопротивление. Он, правда, знал, что в эту минуту перед его глазами возникает невиданный всеобъемлющий символ. С помощью некоей центральной ясности, этого нового органа познания, он понял, что здесь, в маленьком образе, содержится вся сущность странствий и приключений человеческой души.

— О дорогой Фридрих, ты здесь? — воскликнул хозяин лавчонки, который только что с силой открыл стеклянную дверь своего заведения, так что висевшие на ней различные товары закачались и задребезжали. — А я думал, ты еще в плавании.

И Фридрих, как ни странно, признал в лавочнике, стоявшем перед ним в убогом халате и колпаке — наряде, принадлежавшем давно умершему кондитеру из его детства, — Георга Расмуссена. Да, того самого Георга Расмуссена, чье прощальное письмо он получил еще в Саутгемптоне. Как ни таинственна была эта встреча, было в ней для Фридриха что-то само собой разумеющееся. Лавочка кишела овсянками.

— Это овсянки, — сказал Расмуссен, преобразившийся в старьевщика, — те самые, что прошлой зимою, как ты знаешь, вторглись в Гейшейер и предрекли мне злую участь.

— Да, да, — ответил Фридрих, — стоило приблизиться к голому кусту, как он вдруг начинал трястись, сбрасывая с себя, как бесчисленные золотые листья, стайки этих птиц. Это, говорили мы, сулит нам горы золота.

— Так вот, — сказал лавочник, — двадцать четвертого января тринадцать минут второго, взяв в руки только что полученную телеграмму из Парижа, извещавшую, что ты прощаешь мне долги, я испустил дух. Сзади в лавке висит лисья шуба моего коллеги, передавшая мне — о нет, я не жалуюсь! — заразную болезнь. Я писал тебе, что постараюсь дать знать о себе с того света. Well,[35] вот и я! И здесь тоже не все ясно, но мне тут лучше: незыблемость главного чувства всем нам приносит покой.

— Очень хорошо, — продолжал он, — что ты встретился с Петером Шмидтом. В этом краю с Петером очень считаются. Ну, вы еще встретитесь там, наверху, когда начнется эта нью-йоркская юбилейная шумиха — «fourteen hundred and ninety two». Господи, что, в сущности, толку в таком мелком событии, как открытие Америки!

И так странно одетый Расмуссен вытащил из витрины морской кораблик, который, как и флагманский корабль Христофора Колумба, тоже назывался «Санта-Мария». Он сказал:

— А теперь покорнейше прошу поглядеть сюда!

И Фридрих увидел, как старый кондитер стал вытаскивать из этого корабля один за другим его маленькие двойники, и каждый из них был еще меньше предыдущего. Всякий раз, вытаскивая новый кораблик из чрева его собрата, он приговаривал:

— Терпение, терпение! Чем меньше корабль, тем он лучше. И если бы у меня было время, я добрался бы до самого маленького, последнего, до самого славного плода провидения. Каждый из этих корабликов ведет нас за пределы не только нашей планеты, но и возможностей нашего познания. Но если ты интересуешься, — продолжал он, — у меня еще много других товаров. Вот садовые ножницы капитана, а вот и лот для измерения звездного неба и Млечного Пути до самой их глубины. Но вам некогда, и я не хочу вас задерживать.

И старьевщик скрылся за стеклянной дверью. Но было видно, как он прижался носом к стеклу и с таинственным видом, словно предлагая еще какой-то товар, держал палец перед губами, открывавшимися, как у рыбы, и издававшими неслышные звуки. Фридрих понял: Legno santo! Крестьяне-светоробы! Но тут Петер Шмидт пробил кулаком стеклянную дверь, сорвал с головы Расмуссена колпак с вышивкой, вытащил из замка какой-то ключик и подал Фридриху знак следовать за ним. Дома остались позади: они выбрались на холмистую местность.

— Дело, — начал Петер, — вот в чем: придется потрудиться.

И они несколько часов подряд бежали и поднимались куда-то. Наступил вечер. Они развели костерок. Улеглись спать на дереве, раскачивавшемся на ветру. Наступило утро. Они снова пустились в путь и шли, пока день не стал клониться к вечеру. Наконец Петер открыл дверцу в одной низкой каменной стене. За стеной был сад. Садовник, подвязывавший виноград, сказал:

— Добро пожаловать, господин доктор. Солнце заходит, но ведь знаешь, для чего уходишь из жизни.

Рассмотрев этого человека, Фридрих понял, что перед ним кочегар, ушедший из жизни на «Роланде».

— Это приятнее, чем в топке шуровать, — отозвался он о своей возне с виноградными гроздьями и лозами и указал кивком головы на свисавшие с пальцев куски веревки.