— Посещая ряд производств, где имели дело с плутонием и полонием-210, я был поражен внешним видом работниц (в основном, там было много молодых женщин). У них была странная походка (они медленно передвигались) и мертвенно бледный цвет лица. Мне рассказали, что у многих из них была «плохая» кровь и нарушения менструального цикла. Уже тогда я обратил внимание, что эти женщины (как, впрочем, и все работники производства) не имели никаких средств индивидуальной защиты, а элементарные санитарно-гигиенические правила радиационной безопасности вообще никто не соблюдал. Я так был поражен всем увиденным, что для себя поставил целью что-то сделать, предпринять любые усилия, чтобы обеспечить эффективную защиту этих людей от переоблучения, ибо я не сомневался, что основная причина такого, по крайней мере, внешнего вида этих молодых женщин, — радиация. Именно тогда по какой-то необъяснимой ассоциации я и назвал этих молодых скорбных красавиц «рязанскими мадоннами».
Допускать ли Зельдовича к бомбе?
Вопрос звучит смешно, потому что группа Я.Б. Зельдовича разрабатывала конструкцию первой А-бомбы, и именно за нее будущий трижды Герой Социалистического труда получит свою первую Звезду. Тем не менее в апреле 1948 года уполномоченному Совета Министров СССР а. Бабкину было поручено проверить всех сотрудников Института химической физики АН СССР «на благонадежность», а именно в этом институте числились и Харитон, и Щелкин, и Зельдович, и многие другие ученые, выполнявшие «специальные работы по тематике Первого главного управления».
Тов. Бабкин начал знакомиться с личными делами сотрудников, и тут же был потрясен своим открытием: «при проверке выяснилась засоренность и концентрация большого количества лиц, скомпрометированных в политическом отношении».
15 научных сотрудников, по мнению тов. Бабкина, представляют особую опасность. Среди них:
Уполномоченный СМ СССР был глубоко убежден, что им найдено «гнездо потенциальных шпионов и предателей», так как у них была не только «сомнительная» национальность, но и глубокие связи на Западе.
В своем письме «наверх» (а точнее, традиционном для того времени доносе) тов. Бабкин не может удержаться, чтобы не высказать свое мнение и о руководителях института, хотя ему было поручено проверить только рядовых научных сотрудников:
А.Н. Бабкин глубоко убежден, что им раскрыта преступная группа, конечно же, допускать к секретным работам никого нельзя… Он не сомневается, что будут приняты какие-то меры против этих научных сотрудников, просит его об этом проинформировать.
Однако ничего не происходит. Но письмо А.Н. Бабкина подшито «в дело». Оно тайно будет храниться в документах «Атомного проекта СССР» почти полвека. Ни Зельдович, ни Лейпунский, ни их коллеги по институту так и не узнают об этом письме, которое могло сыграть свою роковую роль, если бы в августе 1949-го испытания первой атомной бомбы закончились неудачей.
Впрочем, Яков Борисович Зельдович прекрасно понимал, какую цену ему приходится платить за свою причастность к «Атомному проекту». И, прежде всего, это было испытание молчанием. Несколько раз я пытался уговорить академика хотя бы что-то рассказать об первых испытаниях ядерного оружия. «Не имею права говорить!» — отвечал Яков Борисович. И лишь однажды он как бы невзначай заметил:
— Меня поразила трава. Была удивительная тишина, и вдруг я вижу, как трава легла — это пришла ударная волна. Тишина и поникшая трава — главное впечатление от ядерного взрыва.
«Беспокойный» академик
Зельдович среди всех участников «Атомного проекта» был, пожалуй, самым «нестандартным» ученым, доставлявшем хлопоты всем властителям — от Сталина до Горбачева.