Ацтек. Поверженные боги

— По крайней мере… в Теночтитлане… ты не мог бы отказаться. — Он потянул меня за мантию и сказал умоляюще: — Она была девственницей, как положено, но уже достаточно созрела, что нам и требовалось. Ты, благородный Микстли, сам разрешил нам делать все, чего требуют боги. Цветочная Смерть твоей дочери стала благословением для этого поселения и всех его жителей, залогом плодородия здешней почвы. Как бы ты мог отказать нам в этом?! Поверь мне, благородный господин, мы хотели лишь оказать честь Шипе-Тотека, твоей дочери… и тебе!

Я обрушил на жреца удар, сбивший его с ног, и спросил Куаланкуи:

— Ты знаком с «почестями», которые оказывают воплощению Шипе-Тотека?

— Да, друг Микстли.

— Тогда ты знаешь, что было проделано с моей невинной девочкой Ночипой. Проделай то же самое со всей этой швалью. Любыми способами, какие только придут тебе в голову. Солдат у тебя достаточно, вот пусть и позабавятся. Пусть не спешат и делают это с удовольствием. Но когда закончат, я хочу, чтобы в Йанкуитлане не осталось никого живого!

То был последний приказ, отданный мною: дальше всем руководил мой старый друг-солдат.

Он повернулся и принялся отдавать приказы, тут же выполнявшиеся воинами. Толпа взвыла от ужаса, но часть солдат быстро согнала в кучу всех взрослых мужчин. Часовые охраняли их с оружием в руках. Остальные солдаты сложили оружие, разделись и принялись за дело (или забаву). Время от времени кто-нибудь из них одевался и шел караулить пленников, давая возможность развлечься товарищу из числа охранников.

Я смотрел на это всю ночь напролет, ибо большие костры разгоняли тьму до самого рассвета, но в действительности почти ничего не видел и уж во всяком случае не испытывал совсем никакого злорадного удовлетворения. Крики, вопли, стоны и прочие звуки, сопровождавшие насилие и резню, не достигали моего слуха. Я видел лишь, как Ночипа изящно танцевала в свете костра, и слышал, как она мелодично пела под аккомпанемент одной-единственной флейты.

Произошло же там, в соответствии с приказами Куаланкуи, следующее. Все малые дети, грудные или только учившиеся ходить, были изрублены на куски — не быстро, но так, как обычно, очистив от кожуры, неспешно разрезают на дольки фрукт перед тем, как его съесть. Все это творилось на глазах у родителей и сопровождалось их воплями, рыданиями и проклятиями. Детей постарше, пригодных для совокупления, вне зависимости от пола, текпанеки принялись насиловать — опять же на глазах у их родных и близких. Когда же эти дети в результате жестокого насилия стали уже более не годны для плотских забав, их бросили умирать и взялись за юношей и девушек, а потом — за молодых женщин и мужчин. Не миновала сия участь и жрецов, которые, как я уже говорил, все были молодыми людьми.

Жрец, прибитый кольями к земле, наблюдая за этим, скулил и с опаской смотрел вниз — на собственные уязвимые срамные места, однако текпанеки, даже в неистовстве насилия, помнили, что его трогать нельзя.

Время от времени кто-нибудь из людей постарше пытался вырваться и броситься на помощь близким, но вооруженная стража крепко караулила пленников, не позволяя им не только освободиться, но даже отвернуться, чтобы не видеть надругательств над родными. Наконец, когда все молодые переселенцы превратились в куски истерзанной плоти, когда все они или умерли или были близки к тому, чтобы испустить дух, текпанеки взялись за людей постарше и, хотя к тому времени их пылу пора бы уже и поостыть, изнасиловали даже двух или трех путешествовавших с нами старух.

На следующий день, когда солнце уже стояло высоко, оргия наконец закончилась, и Сердитый на Всех приказал отпустить согнанных в кучу взрослых мужчин, бросившихся к окровавленным, перепачканным кровью и омикетль телам жертв насилия. Некоторые из них были еще живы и успели перед смертью увидеть, как солдаты — по следующей команде Куаланкуи — набросились на их родных. Своими обсидиановыми ножами текпанеки отсекли каждому из взрослых мужчин тепули, после чего проделали с ними, окровавленными и израненными, то, что проделывали с другими с помощью собственных членов.