Аукцион

– Выплывайте на гробах, Белый Кит уже мертвый!

Даниилу пришлось вытаскивать Варлама из лифта, практически волоком тащить в палату.

– Пихайте, пихайте его, успокоится! – крикнула медсестра, сидевшая у стенки.

Она не вскочила, как бывало раньше при появлении Варлама, подбадривала сидя. Даниил и правда буквально запихнул Варлама в палату; прежде чем захлопнул за ним дверь, разобрал только:

– Спичка-спичка зажгла всех и сгорела. Никакого Белого Кита.

Палата виделась Варламу зефирной утробой, зефир забеременел им и вынашивал его. Варлам трусцой обежал палату по периметру, полапал зефирные стены.

– Пальпация изнутри даже полезней, – заржал.

В палате были кровать и книжки, целое книжное море, Варлам их видел, пускай на самом деле их не существовало вовсе. Окно тоже было. Варлам сел перед окном на пол, дотянулся до невесомой желтой занавески, она просвечивала на свету, Варлам видел свои пальцы, но ткань все равно отражала тепло. Он потерся о занавеску щекой, носом, все лицо обтер, вдыхая запах, – точно жареная картошка, даже цвет такой же, если картошку нарезать тоненько-тоненько. Варлам пропихнул в рот краешек занавески и замычал. Какой же день был хороший!

Даниил вернулся в кабинет Н.Ч., который он вряд ли когда-нибудь сможет назвать своим. Здесь еще не прибирали, на личном этаже Н.Ч. все оставалось по-старому. Даже Ида Плюшка каждый день, ровно в восемь, оставляла у дверей тележку с завтраком: черный кофе, творог с персиками и драники. Вечером она молча укатывала нетронутую тележку, будто, если хоть немного нарушить привычный ход вещей, Аукционный Дом наверняка рассыплется, а кому в столь непростые времена нужны риски.

Даниил надеялся, что им с Н.Ч. теперь удастся хотя бы понять друг друга. Он долго перебирал бумаги в ящиках, читал письма и записи. Это было странное чувство. После Ляли ничего не осталось, во всяком случае у Даниила, и она превратилась в призрак. Даниилу казалось, что он может собрать Н.Ч. по кускам, что тот все еще с ним – заглядывает через плечо. Н.Ч. не избавился от вещей, хотя был до помешанного осторожен. Возможно, собственное «наследие» он считал неприкосновенным, возможно, он действительно сильно устал, задолбался до тотального равнодушия. Все мысли, все воспоминания, принадлежащие одному человеку, даже такому значительному, сжимались до размеров комнаты – четырех стен и деревянного стола. Для большинства и этого будет многовато. За дверью зашумело, Ида Плюшка покатила завтраковую тележку обратно к лифту.

Страница за страницей Даниил разбирал Н.Ч. на запчасти, проживая их жизнь до пересадок заново, – менялась только оптика, она принадлежала не Даниилу. Н.Ч. существовал сразу в нескольких измерениях: в одном были Ляля, Даниил, уютные будни и бесконечные склоки, в другом – тон ученого, которому чужды любые переживания, он конструктор, а подопытные – шестеренки, винтики, болтики. Что-то в Данииле отзывалось пониманием, что-то походило на несвязный бред. Но одно Даниил понял точно: даже если прочитать человека, строчка за строчкой, чужая душа – все равно черное пятно, не разглядеть, не вывести.

В тот же день Даниил в последний раз запечатал конверт Для Лисы Тобольской. Лично в руки.

Удалось, хоть и не так, как мы ожидали. Ты сильно рисковала, попытавшись отправить то сообщение. Нам повезло, что в день Аукциона даже ударники не видят дальше своего носа. Вернее то, что у них под носом. Коллективный душевный гипноз. С другой стороны, в этом мне видится недобрая насмешка жизни. Будь готов к достижению цели, как бы ни сыграл в итоге ее результат.

Я не думал, что снова окажусь в Городе. Тем более не думал, что Аукционный Дом станет моей новой тюрьмой, как будто я не маялся столько лет в плену собственных мыслей. Душнила, скажешь ты; Адриан согласится. И я согласен, но я стар и не могу не гундеть: кажется, до меня только доходит, сколько же мне, твою мать, лет. Все игры с бессмертием – бред. Так долго жить трудно и скучно. Я, честно, не очень хочу, но придется. У меня есть причины пожить еще чуть-чуть.