Аукцион

Вне зависимости от того, какой будет наша последняя встреча, свой исход я и без этого знаю. Дань, я пытался обойти смерть, честно пытался, и я обошел, но она меня утомила.

Прошел не один десяток лет, прежде чем я понял, что вся моя жизнь – не души, а бесконечные воспоминания. О горелых драниках, нитках, о твоей недовольной роже напротив. Я давно живу в собственной голове – мутными обрывками того, что у меня осталось.

Ты хотел разобраться с душами – валяй. Я уверен, тебе хватит мозгов и такта истребить их, не торопясь, лишний раз не калеча невинных. Я сам не могу. Я творец, я привык создавать, а если уж истреблять – подчистую. Во мне нет жалости, нет человеколюбия. Даже лялелюбия мне не хватило.

Будь добр, по старой памяти. Ляля бы нами гордилась. А я уже не могу без нее. Я – к ней.

Твой,

Коля

– Сука.

Так Даниил и оказался на похоронах, подальше от гроба. Все вышло не по плану, но сейчас, когда Н.Ч. больше не было, можно было признать, что заклятый товарищ умел думать на шаг вперед, на несколько шагов вперед. Н.Ч. столько лет выстраивал пирамиду своего Аукционного Дома с упорством бобра, бревнышко за бревнышком, – и вот предлагал Даниилу ее разрушить. К гробу люди подходили по очереди, кланялись фотографии, на которой вместо нестерпимо голубых глаз Н.Ч. – только эмблема Аукциона (очертания собирающего кристалла), и отходили. Друг за другом.

Можно все бросить. Тогда рано или поздно до душ доберется Рада и ей подобные. Отдавать Аукционный Дом душевным наркоманам? Даже Даниил ненавидел горожан не настолько. Есть и другие варианты. Ограничить потребление, не принимать новых реципиентов. Ведущая истощалась, и того самого эйфорического эффекта, за которым гнались гости Аукционного Дома, не было. Он и не нужен, если задача – избавиться от этого всего. Восстановить естественный ход вещей, позволить людям жить и умирать в отведенный им срок, запретить распоряжаться чужими судьбами так, словно ценности они не имели вовсе. Больше не будет экземпляров и оболочек, люди увидят, что творят смерть. Открыть закулисья Аукционного Дома. В теории люди, конечно, понимали, что души для операций берут из тел других таких же людей. Но если крепко зажмуриться, жестокости не видно. Если зажмуриться и хорошенько заплатить, это не жестокость – благотворительность. В Кварталах на боях некоторые участники получали такие серьезные травмы, что последующая жизнь превращалась в бессмысленное существование, борьбу с болью и собственной бесполезностью. Спортсмены имели право попросить об эвтаназии, их умертвляли со всеми почестями и церемониальными прибабахами, потому что это лучше того, что им оставалось. Даже в этой традиции была жалость к ближнему. Даниил вообще давно запутался в том, где водится настоящая грязь.

После всех речей Рада объявила о начале фуршета – разумеется, скорбеть на голодный желудок не принято. От наследия Н.Ч. можно было избавиться, но требовалось время. Не просто время, еще и помощь единственного теперь человека, которому подвластны душевные секреты.

Варлам Кисловский не знал, сколько пролежал на полу операционной, глотая сгустки крови, морщась одновременно от боли и от попыток смеяться. Смех вырывался у него сам собой, пускай голова набухла и гудела. Ему мерещилось, что Умница-616 зовет его, издает ультразвуковую трель, как крысы для привлечения противоположного пола. Пол действительно у них отличался, и Варлам подполз, ерзая на спине, поближе. Он перепачканной ладонью отер прохладный Умницын бок и замычал. Варлам мог бы просмаковать триумф, но для этого у него слишком опух язык и кровоточили десны. Мамин силуэт то придвигался ближе, то практически испарялся. Для чего все это? Зачем? У мести, оказывается, совсем не было вкуса. Даже в бессвязности мыслей ясно было одно: хороших дней больше не будет, потому что мама давно умерла. Вся месть Варлама сложилась, как идеальный пазл, однако после нее ничего не осталось, такая же пустота, нещадящая.

Затем наступила темнота. Индиаканты живут на глубине до четырех тысяч метров, целая жизнь в темноте. Варлам не считал себя глубоководной рыбой, поэтому все это было нелогично, и он протестующе задергался. Но темнота не спрашивала.