Аваддон-Губитель

— Конечно, нет. Они писатели, по крайней мере, издают журнальчики.

Понятно.

Что понятно?

— Да ничего, — отозвалась Сильвия. — Было бы логичнее для них перестать заниматься журналами. Ведь этим они не поднимут массы на северо-востоке. Пусть берут в руки винтовку, идут в партизаны. Это было бы логичнее.

— Но даже если предположить, что они пойдут в партизаны, — продолжил ее мысль С., — этот поступок свидетельствовал бы в их пользу, однако не лишил бы значения книги — не книги, вроде трудов Маркса или Бакунина, а литературу в строгом смысле слова. Ведь не потеряла своего значения медицина из-за позиции Гевары. И еще — разве какой-либо из квартетов Бетховена способствовал Французской революции? Так что же, надо отвергнуть музыку за ее неэффективность? И не только музыку — поэзию, почти всю литературу и все искусства. И еще замечу — если память мне не изменяет, марксистская диалектика учит, что общество не созрело для революции до тех пор, пока оно не способно понять, что есть ценного, а значит, достойного для освоения, в том обществе, которое хотят сменить. Мне даже кажется, что это сказал сам Маркс. Эти ребята хотят быть большими марксистами, чем Маркс? Пожалуйста, изложите ваши аргументы.

— Во-первых, — начала Сильвия, — пусть эти парни с улицы Коррьентес…

— А ты-то сама откуда? — перебил ее Араухо.

— Пусть эти парни с улицы Коррьентес, распаляющие друг друга своими однотипными журналами, прекратят писать и возьмут в руки винтовку. Во-вторых…

— Минутку, — перебил ее Сабато, — я эти журналы не читаю. Но настаиваю, что революции подготавливаются не только винтовками. И кто вам сказал, что какой-нибудь из этих журналов ей не помогает?

— Во-вторых, пока они делают революцию, пусть оставят в покое искусство и литературу.

— Это верно, — заметил казак, — но большинство ведь не пойдет в партизаны, они будут уверять, что их воинский долг — помогать из своего окопа.

— Окопа? Какого окопа?

— Литературы.

— Как же так? Разве мы не договорились, что в литературе теперь нет смысла? Что она не помогает разрушить прогнившее общество?

— Верно. Но речь идет об этой литературе.

— Какой, скажите на милость.

— Той, какую упоминал Сабато. Данте, Пруст, Джойс и тому подобное.

— То есть обо всей литературе.

— Разумеется.

— Но тогда, — решил вмешаться С., — какая же есть другая литература?

— Я вам объясню, — ответила Сильвия. — Эти ребята избрали для себя литературу, они действуют в качестве писателей и говорят или притворяются, что с этого, литературного, фронта, будут штурмовать казарму Монкада[143]

. И вот их «предвосхищение основания» — возможность создания некой Революционной Книги, абсолютной модели, пребывающей в небесах, где Платон незаконно удерживает, в числе других идеальных объектов, лик Фиделя. Исходя из этого, они определяют, какие книги — книги с маленькой буквы — приближаются к тому архетипу, а какие нет.

— Если я правильно понял, — вставил Сабато, — какие — это еще не вся литература.

— Правильно. Ту литературу, то есть всю литературу, эти революционеры помещают в один ящик с шарадами и кроссвордами. Приятные игры. Вне этого ящика остается революционная литература, эффективная, как мортира.

— Один лишь недостаток есть у этой литературы, — заметил Сабато, — тот, что она не существует.

— Вы так считаете? — холодно спросил Араухо.

— Если только не называть революционной литературой прокламации, речи на баррикадах и памфлеты. Или советские пьесы, в которых тракторист-орденоносец вступает в брак с премированной стахановкой, дабы произвести на свет химически чистых детей революции. Небось, не поверите, и у французов когда-то были произведения (о них только рассказывают, потому что они исчезли, стали легендой, настолько были плохи), называвшиеся вроде «Святая Дева Республиканка».

Тут Араухо и Сильвия сцепились в яростном споре.

— Но террористы из левой критики, — сказала Сильвия, — все продолжают искать пятое колесо у телеги, в любом авторе фантастических рассказов они видят колониалиста. И самое смешное то, что сами они литераторы до мозга костей.

— Потому что ни на секунду не перестают писать, — заметил казак.

— И не дают писать другим.

Но что скажет Сабато?

А он слушает их — ему кажется невероятным, что до сих пор еще спорят о таких вещах. Они забыли, что Маркс знал Шекспира наизусть?

— Что и говорить, — поддержала его Сильвия, — Шекспир, он-то написал Революционную Книгу, а ребята с улицы Коррьентес этого не знают.

Ладно, оставим в покое беднягу Карла Маркса, он, видимо, был неисправимым мелкобуржуазнымромантиком контрреволюционеромнаслужбеимпериализмаянки.

— Но в таком случае, — неожиданно спросил парень с индейскими чертами лица, до сих пор благоговейно молчавший, — выходит, что, если не идешь в партизаны, то одними книгами невозможно ничего сделать в пользу революции?