Аваддон-Губитель

— Онтофания — откровение реальности. Но всей реальности, слышите? Всей. Не только внешней, но и внутренней. Не только рациональной, но и иррациональной. Постарайтесь понять! Вопрос бесконечно сложный. Ибо на внутренней реальности, несомненно, сказывается сильное влияние объективного мира, но связь с этим объективным миром поддерживается весьма тонкая, весьма сложная. Даже противоречивая. Будь общество решающим и единственным фактором, как можно было бы объяснить различие между литературой в духе Бальзака и творчеством его современника Лотреамона? Или произведениями Клоделя[148] и Селина

[149]? В конечном счете всякое искусство индивидуально, так как оно является видением реальности через призму духа, а дух неповторим.

— Мы уходим в сторону от проблемы, — резко перебил его Араухо.

— Это вы уходите от проблемы. И предупреждаю, я еще не закончил. Я сказал, что всякое искусство индивидуально, и в этом его основное отличие от научного познания. В искусстве главное — именно личный, уникальный рисунок, конкретное выражение индивидуальности. Поэтому в искусстве существует стиль, а в науке стиля не бывает. Есть ли смысл говорить о стиле Пифагора в теореме о гипотенузе? Язык науки может и, строго говоря, должен состоять из абстрактных и универсальных символов. Наука — это реальность, увиденная заурядным человеком. Искусство — это реальность, увиденная человеком незаурядным. В этой его ограниченности — ограниченности в кавычках — и состоит его богатство. И выразить человеческий опыт во всей его полноте искусству помогает взаимодействие «я» и мира, представляющее целостную реальность человека. С этой точки зрения нелепо упрекать Борхеса в том, что его нельзя назвать представителем. Представителем чего? Он, как никто, представляет реальность «Борхес — мир». Эта реальность вовсе не обязана быть той, какую мы видим в Аргентине в смысле внешне фотографическом. Такой уникальный способ видения мира проявляется в языке — он тоже уникален. Ничего не поделаешь, этот язык приходится называть «идиолектом». Слово ужасное, но его можно считать синонимом личного стиля. Было бы разумно, если бы на нынешнем уровне развития нашей литературы (заметим, что нам не полтораста лет и мы не новая литература, а нам тысяча лет — мы такие же потомки «Песни о Сиде», как любой мадридский писатель), да, при нынешнем уровне развития нашей литературы мы покончили бы со всеми этими ложными идеями. И давайте признаем, наконец, что среди нас могут появиться — без всяких угрызений совести — столь противоположные художники, как Бальзак и Лотреамон.

Он поднялся, чтобы уйти, но был слишком возбужден и снова сел.

— Незавидную услугу оказывают Марксу эти пошлые эпигоны, — прибавил он, — делая его ответственным за всякую чушь, которая им взбредет на ум, вроде прямой и пропорциональной связи между банановыми плантациями и литературой интроспекции. Тот факт, что Маркс предпочитал Бальзака, достоин уважения, но, надеюсь, меня не станут убеждать, что он единственный в мире человек, имеющий право на предпочтения. А тут получается, что мы все обязаны предпочитать Бальзака, потому что это сказал Маркс. В таком случае поэт вроде Лотреамона оказывается подозрительным субъектом, так как он со своим бредом бежит от французской действительности того времени, от дороговизны картофеля. Эдакий тип, продавшийся капитализму. Исходя из этого критерия, Бетховен, когда Французская революция гремела по всей Европе, должен был писать военные марши или, по крайней мере, такую музыку, как увертюра «1812 год» Чайковского вместо квартетов. Не помню, где я это читал, — вероятно, у одного из дешевых эпигонов, — что во Франции такой человек, как Лотреамон, возможно, был вправе это делать. Но если мы здесь это делаем, то мы, видите ли, подражатели европейской литературы. И далее, если принять во внимание, что в типе искусства Лотреамона есть много общего со снами, получается, что видеть сны можно только во Франции. Мы здесь не должны спать, а если заснем, то должны грезить о зарплате и о забастовках металлургов. А уж если задумаемся о смерти, вовсе беда. Не помню, кто из них критиковал меня за то, что я развиваю эту европейскую тему. Ну ясно, у нас здесь никто не умирает. Мы здесь вроде бессмертных из фольклора. Смерть — сюжет подозрительно связанный с Уолл-стрит. Похороны на службе у империализма. Ну, довольно, Бога ради! Довольно разводить эту философскую демагогию!

Он снова поднялся.

— Нет, нет, пожалуйста, не уходите, — попросила Сильвия.

— Зачем? В этих спорах нет смысла.

— Ну, пожалуйста! Есть еще несколько вопросов, которые мы бы хотели вам задать, — настаивала Сильвия.

— Какие вопросы?

Бруно попытался его успокоить, мягко взяв под локоть.

Ну ладно, но зачем, в конце-то концов?