Авантюрист

Я успел поразиться мягкому теплу, царящему в недрах черной замши. В следующее мгновение меня схватили за руку – цепко, холодной костлявой ладонью.

Я не завопил только потому, что дар речи временно меня покинул. И, по счастью, свидетелей тоже не было – иначе они изумились бы, увидев, как господин Рекотарс с выпученными глазами трясет рукой, заключенной, как в грубую перчатку, в мешочек из черной замши.

«Не ори».

– Отпусти, скотина, – сказал я шепотом, пытаясь сладить с дрожью.

Чужая рука, сжимающая мою ладонь внутри мешочка, стиснулась крепче: «Не дергайся. Тихо».

Голос принадлежал Черно Да Скоро. Хоть и звучал, кажется, исключительно в моем воображении.

Я зажал мешочек коленями. Поднатужился, пытаясь высвободить руку; со стороны, наверное, процедура выглядела комично.

«Ты можешь успокоиться и послушать?!»

– Отпусти!

«Если я отпущу, ты же ни хрена не услышишь, болван!»

Так, он обозвал болваном потомка Рекотарса… Нет, несвоевременная мысль. Черно, конечно, заплатит – но, вероятно, еще не сейчас. Сейчас надо взять себя в руки…

В руку. Дешевый каламбур.

«Ретано, когда я спляшу на твоей свадьбе?»

– Я тебя не приглашал, – пробормотал я, оглядываясь на дверь. Служанка решит, что я спятил и болтаю сам с собой.

«Пригласишь… К первому снегу ты должен быть дома, с девчонкой и книжкой. Поспеши.»

– У меня еще восемь месяцев в запасе! – сказал я зло, – Не гони, не запрягал!

Голос в моем воображении хихикнул.

«Восемь месяцев жизни тебе хватит? Целая зима впереди, и целая весна, прекрасное время, когда так хочется жить?»

Наверное, он ощутил, как взмокла в его руке моя ладонь.

– Я тебе служить не стану, – сказал я хрипло. – Надо будет – другого найду.

«Ищи».

Я почувствовал, что рука моя свободна. Рванулся, сбросил мешочек на пол, поднес ладонь к глазам; на коже явственно проступали отпечатки чужих цепких пальцев.

Я долго, сладостно и жестоко топтался по беззащитной замшевой тряпочке.

На другой день назначена была помолвка. Я глядел на сияющую Алану, наряженную по такому случаю во взрослое роскошное платье и потерявшей потому значительную часть угловатого подросткового обаяния. Я смотрел на довольного господина Эгерта, на насмешливую, но тоже довольную Танталь – и чувствовал себя подлецом, каких мало.

На церемонию приглашены были несколько семей – в том числе, оказывается, и городской судья, и бургомистр, и начальник стражи; все они относились к семейству Соллей с таким искренним почтением, что мой темный стыд перерос в тоску.

Все они смотрели на меня как на блюдо, поданное к столу. Как на диковинку, как на счастливчика, как на самозванца – потому что, оказывается, в этом городе имелось несколько высокородных оболтусов, желавших породниться с родом Соллей.

И сочувственные взгляды я ловил тоже. Вероятно, похождения Аланы давно были известны всему городу.

С трудом выдержав вечер, сохранив на лице скучноватую, но в общем-то пристойную мину, я наконец-то сослался на головную боль и удалился к себе – навстречу бессонной ночи; наутро, все обдумав, сообщил удивленным Соллям о своем отъезде.

Традиции рода, твердил я в хмурое лицо господина Эгерта. Время от помолвки до свадьбы жених проводит в пути, в поисках испытаний. Я вернусь так скоро, как только позволят обстоятельства.

Танталь что-то там пробормотала в адрес традиций – я счел возможным не расслышать. Алана хлопала влажными глазами – я нежно чмокнул ее в горячую щечку, вскочил на коня и был таков.

Кто ищет, тот просто обязан найти. Я, может быть, еще вернусь к бедняге Алане – но свободным человеком, а не рабом приговора. И уж тем более не прислужником подозрительного бритого пройдохи по имени Черно Да Скоро. «Подручный чародея» – должность не для меня.

С малых лет все ее чувства были преувеличенно сильными. Любая удача делала ее пьяной от счастья, зато любое огорчение, даже самое ничтожное, мгновенно распухало, будто тесто в печи, и заслоняло собой небо.

Из раннего детства она помнила только брата.

Сама не понимая, как это могло случиться, она раз за разом пыталась вспомнить что-то еще, мать у колыбели, руки отца; она знала, что и это было, но воссоздать в памяти не могла. Будто воспоминания о Луаре, тщательно хранимые, понемногу вытеснили из ее детства все прочее, съели, выжили, как, говорят, кукушонок выживает из гнезда сводных братьев и сестер…

Первое, что она помнила о мире-без-Луара – поленница, корыто, смешное существо с фигой вместо головы, кукла, представление, театр…

Ей всю жизнь казалось, что театр – единственное спокойное место в мире-без-Луара. И даже убедившись в обратном, она продолжала стремиться туда – из упрямства; платой был кошмар размалеванных повозок, качающаяся перед глазами дорога и грязные руки, от которых не уйти, не вырваться.

Если она чего-нибудь хотела – то до дрожи. Она могла упасть в обморок, если перед обедом ей запрещали есть сладости; если она не хотела ничего – сил оставалось только на то, чтобы лежать в кровати, лицом в по-душку.

Сны о Луаре приходили нечасто. То были сны о Высшем Существе; проснувшись после такого сна, Алана много дней чувствовала себя счастливой.