Двадцать лет назад, — да здравствует республика, — на улицах распевали на тот же мотив, заимствованный из песенки, популярной в винных погребках:
Но если все господа возьмутся подметать улицы, то кто же тогда останется, чтобы на них мусорить? Голуби мира из Ратушного парка, лживые дрозды из Народного сада, задрипанные воробьи из Городского парка, — но ведь мифологические птицы не обладают органами пищеварения! Необходимо срочно организовать подвоз мусора в город, но это уж забота не Матросика, да и не Бруно Виммера.
IV. Отец Густи Вавры становится важной шишкой, и я наблюдаю за этим на Пётцляйнсдорфской аллее
Мир четырехлетнего ребенка ограничен в своих масштабах. Мне потребовалось бы, фигурально выражаясь, целое кругосветное путешествие, чтобы собственными глазами увидеть двоюродного дедушку Руди в те минуты, когда он, достав пулемет из-под штабеля старого паркета, выходит с ним на утренней заре на Шмельц, увидеть, как он тщетно ждет приказа выступать и открыть огонь. Или увидеть на площади Героев Жозефину Виммер, как она лезет на бронзовую лошадь принца Евгения и добирается до хвоста. Или понаблюдать за Матросиком, ради собственной пользы запертым в «кабинете Мутценбахерши», — запертым там в ходе своеобразной последней любовной услуги.
Мне потребовались бы кругосветные путешествия по родному городу, по возможности уцепившись за нянину руку, чтобы с изумлением увидеть уже не столько красное, сколько пепельное знамя Шуцбунда (которому не суждено, в отличие от феникса, из этого пепла возродиться) на бывшем императорском смотровом плацу, знамя, провожаемое песнями, которые детскими уж никак не назовешь.
— Такими средствами вы всего лишь превратите и без того бледного ребенка в ребенка нервного, — говорит педиатр. — Продолжайте давать ему за четверть часа до еды по две столовые ложки морковного сока.
Какое уж тут, к чертям, «продолжайте»! После глубочайшего разочарования, испытанного дедушкой Руди, когда и утром так и не воспоследовало никаких приказов; после окончательной утраты голоса Жозефиной Виммер, попусту прооравшей несколько часов на площади Героев, но так и не сумевшей сконцентрировать исключительно на себе внимание ефрейтора Адольфа Гитлера, тяжело отравленного люизитом в 1918 году, — его отвлекали тысячи и тысячи других голосов, тысячи и тысячи ликующих голосов на всем пространстве между лошадьми принца Евгения и эрцгерцога Карла; после той вспышки страшной радости, которая накатила на Бруно Виммера при взгляде на развернутое наконец знамя с германским крестовым пауком и после оказанной им любовной услуги, — какое уж тут «продолжайте»!
Все это, до и после, позже и раньше, перед захватом власти и после него, сзади и спереди, вкривь и вкось мне пришлось позднее мучительно сопоставить и соединить друг с дружкой. Люди попусту требуют, чтобы молодежь оказывалась в каждую эпоху на гребне волны, и вечно эту самую молодежь такого шанса лишают. Да ведь и возвращение моего черноглазого детского города, я хочу сказать — моего города детства, его, условно говоря, обратное приращение к белокурому материнскому пирогу между верхним течением Дуная и нижним течением Рейна, исторически значимый победоносный приток тевтонов в Тевтобургский лес означает наступление Нулевого года, — а чудесный пирог материнской страны под названием Германия раскинулся между вершиной Цуга и горой Килиманджаро (позднее я научился чтению только затем, чтобы собственными глазами удостовериться, что в календаре Немецкого колониального союза значится: самой высокой горой во всей Великой Германии является Килиманджаро).