Автопортрет с догом

Чуткие к языку писатели знают, как бывает трудно дать новое имя герою — если этот герой прямо из жизни. Настоящим именем не назовешь, а чужое — не согреет. Трудно даже выписывать — сопротивление имени и формы — этого конкретного человека, если он проходит у вас под другим, условным именем. Вот почему так часто в черновиках стоит имя подлинное.

Но весь облик ее был: Алиса.

Я, вопреки иным авторам, не стану дробить имени своей любимой — боюсь ее этой операцией расчленить. Ибо «Алиса» было так полно и совершенно, так выражало весь ее облик — не только этот ее сиюминутный, насущный, отданный всем на потребу внешний облик, но, как мне придется убедиться потом, и другой, более сокровенный ее облик — образ ее характера, образ судьбы; это имя было так законченно, что не нуждалось больше ни в каком специальном уменьшении или искажении; у нее никогда не было никакого интимного имени (у меня — тоже), мы никогда не давали друг другу никаких тайных, так называемых ласковых имен, какие дают друг другу почти все в мире влюбленные в жалкой попытке обмануть себя и природу; у нас не было даже никаких оскорбительных имен.

Ласковое, язвительное, врачующее, язвящее, будничное, повседневное, жгущее, знобящее, праздничное, нарядное, ликующее, скорбящее, восторженное, равнодушное, строгое, интимное, грубое, нежное, горькое, радостное, деловое, праздное, надоевшее, привычное, внезапное, неожиданное, зимнее, весеннее, летнее, осеннее — все это была она, Алиса. Это имя годилось на все случаи жизни; малейшее изменение в высоте, тембре, модуляции голоса всякий раз выражало требуемую разновидность Алисы, и, соответственно природе своего имени, она всегда была изменчива, неуловима, многолика, текуча. Да нет, даже не так: ничего даже не надо было изменять в голосе, чтобы обозначить ту или иную Алису, ее имя существовало рядом с твоей эмоцией, быть может, даже раньше ее, как бесконечно пластичная форма, готовая принять любое содержание, независимое от переживания и вместе — напрочь связанное с ним, больше того, оно не только точно определяло основной тон моей эмоции, но и еще, при надобности, сообщало ей тот или иной окрас, развивая еще необходимые обертоны. Я сух, равнодушен: Алиса; раздражителен, желчен: Алиса; удручен, расстроен: Алиса; меланхоличен, потерян: Алиса; разгневан, рассержен: Алиса; нежен, интимен: Алиса; радостен, легкомыслен, дурашлив — Алиса, Алиса, Алиса! Ее имя как бы соглашалось с любым моим чувством, настроением, переживанием, опережало их, существовало прежде, так что ничего не надо было уже подчеркивать интонацией — интонация была бы бессильна…

Мы вошли в парадное и поднялись вверх. Подъезд старинного добротного дома: широкие марши, чугунная решетка перил. Разбитый, лязгающий в шахте лифт. Темно. На каждой площадке — пыльный фикус на валкой треноге. Она жила на третьем этаже.

Мы остановились у ее дверей. Обычная коммунальная, с отставшей обивкой дверь с множеством звонков, почтовых ящиков в два этажа и газетными наклейками на них — тогда еще клеили такие. Кажется, там было даже несколько глазков — для каждого хозяина персональный. Обычная неопрятная дверь коммуналки, хотя и двухстворчатая. Такая же — напротив. Так и казалось, что нас сейчас начнут расстреливать взглядами в глазки, греметь цепями, шептать в спину.

Она стряхнула зонтик, достала ключи; мы прошли в темную прихожую — но комната ее оказалась неожиданно светла. Может, так казалось потому, что опять вышло солнце. И под это солнце сильно, звонко запахли ее духи — и опять не опровергли всего ее золотистого облика.

Ее комната. Серенькие, пыльные обои, высокие, почерневшие по углам потолки. Угрюмая, низко спускающаяся над столом люстра — бронза; выщербленные, залитые чернилами полы — паркет. Комната из тех, что никогда не ремонтируются, с тусклыми отжившими стеклами, выцветшими обоями, рутиной раз и навсегда определенных всем вещам мест. Эти бесцветные, выгоревшие обои, конечно, имели когда-то рисунок, так что отодвинь шкаф, сними репродукцию, убери любую застоявшуюся, привыкшую к своему месту вещь — и там, на стене, обнаружится ее след, ее сокровенное бытие, ее уже переходящее в другой план существование. Задень нечаянно плечом эту пожелтевшую фотографию — и под ней обнажится тайна; и тогда сразу увидишь, как стар этот дом, эти вещи, обои — всё, и ты поймешь, как давно уже существует время и что времени без вещей — нет.

В основном все пространство комнаты было заставлено старинной мебелью, но было несколько предметов и современной обстановки, вносящих веселый разнобой в старинный колорит этой комнаты. Веселенькая безвкусица, которой не замечаешь до тех пор, пока не имеешь еще никакого отношения к хозяину: характер вещей обнаруживается лишь вслед за характером их хозяина, и часто ничего нельзя открыть в вещи без этого предварительного знакомства.

Окно было высокое и узкое, но гардина — во всю стену, по моде.