Автопортрет с догом

Я вздрогнул. До такой степени я был уверен, что ее зовут как-нибудь эдак. Как сказать, что эти желтеющие, как бы осенние, как бы с налетом внезапной рыжины волосы, слегка распущенные, немного у висков подвитые, блондинистые, слегка распушенные, слегка касающиеся плеч, негустые, ломкие, легкие, детские, золотистые, — это волосы именно Алисы (или Альвины, или, с натяжкой, Эльвиры)? Какая Людмила, Моника или Стелла согласится носить это круглое, почти простонародно круглое, полное, чистое, какой-то рисовой белизны лицо, с бледной родинкой в углу рта, разве что Наталья, Ольга и Оксана (не правда ли? — вы чувствуете себя, женщины, обкраденными), но родинка — этого у них нет; родинка — это у нее, конечно, от Моники (она как раз сейчас сидит где-нибудь, обиженная, перед зеркалом и рисует себе — заместо украденной — над верхней губой мушку)? Какая Карина, Сабина или Ева позавидует этому спокойному, пластичному телу (еще в школе Карину ставили в угол за вертлявость, а теперь муж упрекает ее за худые коленки) — какая Карина, Сабина или Ева позавидует этому медленному, пластичному, почти упитанному телу с широкими семитскими бедрами, но маленькой (как я успел разглядеть) ножкой, — может быть: Аксинья, Анисья или Ульяна и, опять же, Наталья и Ольга (эти всюду, где — полнота, широта, псевдонародность, водянистые голубо-серые глаза и доброта, но маленькая ножка — этого у них нет: это чисто Алисино, Музино, Софьино приобретение; но самая крохотная ножка: у Исабель)? Какая Дора, Домна или Тереза сможет так капризно, чуть набок, сложить припухлые, как бы заплаканные, губки (разве что — Нана, Лия или Ия; лучше всего это получается у Аллы — но Лия вечно подделывает каприз)? У какой Мавры, Брониславы или Маланьи могут быть такие маленькие, розовые, перламутровые, с нависающими жидкими завитушками ушки (не лежи на одном боку, Манефа, — правое у тебя оттопырилось вперед)? Какая Агнесса, Римма или Рената скажут ее глубоким влажным голосом (не хмурь брови, Василиса: не грудным, Василиса, не грудным!) — ее глубоким плавным голосом (привет вам, вечно простуженные худосочные Агнессы — вы никогда не выйдете замуж; Анфисе же еще разрешаю помечтать)? И наконец, какая, скажите на милость, Новелла, Елена или Саломея (Саломея! Твои глаза — серые, твои глаза — голубые!) согласилась бы на эти кошачьи, распахнутые, с редкими соломенными ресницами, невинные,

глубокой бутылочной зелени глаза — с обманом, хитрецой, прищуром? (Ах, она отняла их у простонародных Варвары и Акулины — но у них-то они отнюдь не невинны.)

Но весь облик ее был: Алиса. Казалось, у нее не было ничего своего, все ее отдельные черты были как бы заимствованы у других или, лучше сказать, отняты у нее другими, но гармония, комбинация, совокупность этих черт были ее, и только ее — моей Алисы. Опять, как в детстве, я испытал знакомое, радостное и никогда больше не испытанное потом чувство абсолютной адекватности звучащего и сущностного мира, соответствия имени и предмета, полного слияния названия вещи и ее облика, имени и образа, сущности и формы: «ложка» — это была ложка, а не игрушка или, например, вилка и «книга» — это была книга, а не лампа и не кровать.

Я и сейчас уверен, что не скажи я о ней так подробно, не нарисуй ее портрета так законченно, но назови лишь ее имя — этот ее образ выплыл бы из тьмы моего повествования независимо от всяческих моих характеристик — и даже вопреки им. И настоящий образ ее явился бы даже тогда, если бы весь этот портрет ее был солган и — сверхточное слово — насильствен.