Автопортрет с догом

Быстро я тогда с той стенкой расправился. Признаюсь, со злобы. Крошево рикошетило от стен, как пули. Отец и тот от этой бетонной картечи газеткой укрывался. Но глаз за мной не уставал, держал.

Заштриховал я стену часто, глубоко. Даже самому понравилось. Ладони — сплошная мозоль.

— Так, — говорит, — все?

— Да все вроде, — говорю, — сам видишь.

Сижу отпыхиваюсь, крошку из-за пазухи выбираю. Гордый.

— Посмотри лучше.

— Чего смотреть-то, сам видишь. Дворец съездов.

— Так, ну пошли тогда раствор готовить.

Делаем раствор. Я — песок сею, на грохот бросаю, цемент таскаю, отец — веслом в ящике помешивает, посмеивается. Вода рядом была. Потом и меня заставил мешать. Тяжеленько!

Стали обрызг делать. Тут уж он мне свое искусство вовсю показал. Лузги (вертикальные линии углов) он сам отделывал, потолок тоже. На потолок раствор не глядя, из-за плеча, набрасывал. Ас. А мог еще «от себя» и «над собой» — так эти приемы называются. Это пониже классом.

На следующий день — продолжаем. Маяки поставили, накрыв делаем.

Он опять за потолок взялся. Уж закончил его, а я все вожусь, все на одном месте топчусь: то живот у меня на стене получится, то яма, то натаск, то пропуск. Сокол весь в застывшем растворе, тяжелющий, штукатурка царапает. Полутерок — тоже не лучше.

Отец стал помогать мне.

— Смотри, — говорит, — как. — И ну строчить своими ручищами.

Ничего не объясняет, только смотри, мол. Так поймешь. Вмиг и загрунтовал, и закрыл мою стенку. Сокол в его руках как шелковый ходит. Как атласный. Ну, думаю, батя, понятно: все дело в этом соколе, он у тебя какой-то особенный. (Сокол — это гладкая доска с ручкой, 30×40 см, служит как для поддержания порции раствора на весу, так и для разравнивания раствора по поверхности.) Надо, думаю, остаться сегодня и другой себе сделать, поглаже, ну хоть из текстолита. Перехитрю отца.

Остался после работы, сделал себе инструмент на загляденье. Ручку привернул, шурупы впотай пустил. Даже фасочку по краям снял. Гладкий получился, как стекло. Ну, думаю, держись, батя, посмотрим теперь, кто кого.

Назавтра я с новым соколом, а отец ровно ничего не замечает. Знай помалкивает. Работает себе. Углы разделывает, потолок поправляет. К вечеру доделал я свою стенку с грехом пополам — руки так и отваливаются. Зря я на этот текстолит рассчитывал: он хоть и гладкий, да тяжелый, как свинец. Раствор на нем тоже не держится, съезжает. Выбросил я его потихоньку в мусор и щебенкой прикрыл. Вечная, мол, память. На следующее утро опять достаю свой старый, мастерком от раствора обстукиваю.

— Что, не понравился текстолитовый? — смеется отец. — Сам не заглаживает?

— Тяжелый, — буркнул я. — Руки отваливаются.

Я его с устатку аж обеими руками попеременке держал, приноравливался.

— То-то же. Никогда себя умней других не держи. Ну, иди сюда. Поучу, как сокола́ держат.

И он стал учить меня. Сокол должен лежать на руке, на предплечье (а я его держал на вытянутой руке, как рюмку) — так его легче держать и он более устойчив. При нанесении раствора сокол слегка наклоняют к стене, тогда рука, держащая сокол, не пачкается раствором. При набрасывании работает только кисть — вот так, — а не вся рука. Раствор с сокола забирают концом мастерка или его правым ребром — от себя (а не к себе, как я делал). После работы сокол, мастерок, терка и другой работающий с раствором инструмент тщательно промываются, чтобы назавтра работать с чистым инструментом. И так далее.

— Понял?

— Понял.

— А ну, покажи.

Я показал, побросал немного раствор. Легко получается!

— Дак чего же ты, батя, сразу-то не показал, я бы…

— По ходу, Роберт, по ходу.

Это вообще была его постоянная присказка. Принцип жизни, можно сказать. Ни за что раньше времени не разъяснит. Считал, что до всего человек должен дойти сам. А если уж не доходит — тогда растолковать. Не раньше. Считал, что ошибки человеку необходимы, что только преодоленная, а не несовершённая ошибка ведет к мастерству. Диалектик. Вот так он меня и учил. Никаких поблажек и послаблений на молодость и неумение не делал. Заставлял, если надо, переделывать до пяти раз. И после работы оставлял, и раньше, до смены, мы с ним приходили, когда я не справлялся, случалось, прихватывал и выходные. Норма есть норма, говорил. Воспитывал. Странно, через нашу работу он вообще стал больше внимания на меня обращать. И дома, бывало, и на улице все с нотациями своими приставал. Мать и та меня жалела. Нинка ехидничала: это, мол, не картинки твои рисовать. Все университет мой вспоминали. Мои университеты.

Привередлив был отец в работе, как тысяча чертей. Я уж и разряд получил, самостоятельно стал работать. А он все муштрует, контролирует меня. О профессиональной моей гордости разговоры ведет. Она у меня, по его предположениям, тоже должна быть.