Аввакум

Шли молча. Теперь Никон был громаден. Казалось, не человек – это будущий огромный собор явился и пошел.

По оледеневшей деревянной лестнице с монастырского холма в долину спускались долго и трудно. Никон всею тяжестью опирался на худое Демьяново плечо, но это невыносимое многопудье было монаху-иудею в великий почет, и он, пузырясь жилами от напряжения, держал и терпел.

На ровном месте Никон наконец увидел, что его провожатый даже без скуфьи.

– Ты что же не оделся?

– За тобой, святейший, поспевал.

– Успел. Теперь дрожи.

– Авось!

Никон остановился, посмотрел Демьяну в лицо:

– Совсем русским заделался?

– Я в России рожден, иной страны не ведаю.

– А желал бы русским родиться?

– Я всякую ночь ложусь спать иудеем и всякое утро пробудиться чаю русским.

– Ну и дурак.

Зашагал сердито, размашисто. Шаги огромные, пришлось бегом поспевать. На мосту через поток Кедрон Никон нежданно повернулся. Сумерки уже были черно-синие, но корочка наста упрямо держала остатки денного света, и лицо патриарха показалось Демьяну серебряным. Демьян думал, что сейчас ему объяснят, почему он дурак, но Никон указал рукой в небо и на воду:

– Здесь середина мира! Здесь Новый Иерусалим есть! Твоему, иудей, городу не древностью, но святостью ровня. Уж если и мечтать о пробужденье, так о пробужденье иудеем, но верующим в Иисуса Христа, яко Савл, ставший Павлом.

Утром, после молитвы, Никон, не поминая о празднике, разложил перед Демьяном большой лист бумаги и показал ему изображение будущего монастыря. Указывал пальцем на башни, церкви, палаты, называл их:

– Над входными воротами храм во имя «Входа в Иерусалим». Налево – Гефсиманская башня, направо – Дамасская. Между башнями белая стена. Пойдем по правой стороне. Эта башня Ефремова, дальше над прудом, куда Кедрон впадает, башня Баруха, за прудом – Иосафатова долина, а между башнями, у подножья холма, – Самарянский источник. Угловая башня Иноплеменная. Внизу, под холмом, – Силоамская купель. Стена тут прямая до Елизаветинской башни, как раз из этой башни будет лестница с холма, но не теперешняя, а широкая, каменная. Снова стена, угол, на углу башня Давидов дом. Потом башни Сионская и Гефсиманская. Мой скит вот он где – у самого Гефсиманского сада. За садом река Иордан, а за рекою гора Фавор.

Демьян решился спросить:

– Святейший, а река Истра вся будет Иорданом называться или только возле монастыря?

– Сколько будет по берегам монастырских земель, столько будет Иордана.

Демьян весь стал ушами, не только глазами, но затылком слушал, животом, носом…

– А в Воскресенском соборе будет все как в иерусалимском храме Гроба Господня?

– Не камень в камень, но ни одного придела не пропустим. Темница будет Гефсимания, приделы Разделения риз, Обретения Креста, Голгофы… – И вдруг сел, уроня руки. – Господи! Ныне свершается в Москве святотатство. Свершают его царь со священством. – Ухватил монаха за рясу, потянул к себе, глаза невидящие, слез полны. – На Ослю может садиться токмо патриарх! Токмо он, первый архиерей, – во образ Христов, иные чины – во образ апостолов. Умаление образа есть его поругание. Царь Небесный земному царю умаления не простит. Не молиться надо за такого земного царя, но клясть его, не то сам под клятвой будешь. Высшей!

Расплакался.

– Господи, прости! Может, и не водили Ослю-то?

9

Однако Ослю водили. Крутицкий митрополит Питирим, патриарший местоблюститель, посмел воссесть на Ослю.

Не стерпел Никон, не смолчал. У него, что у Алексея Михайловича, рука легко по бумаге бегала. Накатал письмецо единым махом: «Некто дерзнул седалище великого архиерея всея Руси олюбодействовать в неделю Вайи… Я пишу это не сам собою и не желаю возвращения к любоначалию и ко власти, как пес к своей блевотине. Если хотите избрать патриарха благозаконно, праведно и божественно, да призовется наше смирение с благословением честно. Да начнется избрание соборно, да сотворится благочестиво, как дело Божественное. И кого Божественная благодать изберет на великое архиерейство, того мы благословим и передадим Божественную благодать, как сами ее приняли. Как от света воссияет свет, так от Содержащего Божественную благодать приидет она на Новоизбранного чрез рукоположение. И в первом не умалится, как свеча, зажигая многие другие свечи, не умаляется в своем свете».

– Сукин сын! – закричал Алексей Михайлович, прочитав сию очередную дерзость святейшего своевольника, который сам себя изгнал из патриарших палат, подверг опале и запер за стенами наскоро срубленного монастыря. – Лошадей! Да карету подайте скрытную. А поедет в провожатых Дементий.

Всего на двух лошадях, в крытых санках, с десятью молодцами, одетыми в волчьи да лисьи шубы, примчал царь к дому Федора Михайловича Ртищева. Положил перед ним Никонову грамотку:

– Читай, Федя! И надоумь. Я бы его… – Руками скрутил невидимый узел. – Не хочу, не хочу ему же уподобиться. Его злобой на весь мир пыхать.

Царь сел на лавку, Федор Михайлович – рядом. Прочитал письмо.

– Что скажешь?

– Патриархом себя почитает и все патриаршие действа оставляет за собой.