Аввакум

«Я не искал называться великим государем. Перед всеми людьми укорен и поруган понапрасну, думаю, и ты помнишь, что и во святой литургии слыхал, по нашему указу кликали великим господином, а не великим государем. Был я некогда во всяком богатстве и единотрапезен с тобою, не стыжусь этим похвастаться, и питан был, как телец на заклание, жирными многими пищами по обычаю вашему государеву; много этим наслаждавшись, скоро не могу забыть…»

И снова отложил письмо.

Как он всегда ждал Никона! Проснувшись, сначала о собинном друге вспоминал, потом уж о Боге. Передернуло – вспомнил недавнюю болезнь свою: даже посмотреть в сторону Никона было невыносимо. Его вышагивание, его осанка, которая прежде так восхищала, само лицо. Белое, как набеленное, отвратительно гладкое, будто нарыв. И эти умные глаза. Больше всего ненавидел пастырскую зоркость, это снисхождение к тебе, сирому, от себя, дарующего свет. Решительно взял письмо, побежал глазами, чтоб больше не останавливаться.

«Так теперь 25 июля все веселились, все праздновали рождение благоверной царевны Анны Михайловны…»

Что такое?! На дворе май!.. Выходит, все это год тому назад написано?! А как же про письма? И вспомнил. В первые дни, когда Никон покинул Москву, его письма и вещи просматривали и переписывали, чтоб ничего не растащили. Значит, не решился тогда смелый Никон такое письмо послать… Значит, уход разыгрывал, думал, в ножки кинутся. И видно, терпел, ждал. А вот как потерял терпение, так и с духом собрался. И ведь не выкинул поганого своего писаньица, сберег.

С удовольствием прочитал, как «великий господин» клянчил у него, великого государя, прежней своей жизни:

«…Все веселилися, все праздновали… Один я, как пес, лишен богатой вашей трапезы. Но и псы питаются от крупиц, падающих от трапезы господ своих. Если я не считался врагом, то не был бы лишен малого ломтя хлеба от богатой вашей трапезы. Пишу это не потому, что хлеба лишаюсь, но требуя милости и любви от тебя, великий государь. Молю, перестань, Господа ради, понапрасну гневаться…»

Алексей Михайлович улыбался во все лицо. Он и Дементию Башмакову улыбался той же улыбкой, хотя думный двяк вошел не спросясь, по делу, стало быть, спешному.

– О Никоне пришел сказать? – сразу спросил Алексей Михайлович.

– О Никоне… Митрополита Питирима вчера на всенощной анафеме предал.

Алексей Михайлович захлопал ресничками, и от этого хлопанья глаза у него сделались маленькими.

– Поди пока, Дементий! – попросил тайного своего дьяка. – Поди ради Бога! Дай опамятоваться.

Подождал, пока дверь закроется, и заплакал.

11

Перед тем как поцеловать супруга в личико да на бочок повернуться, Мария Ильинична вспомнила с улыбкой:

– Аннушка нынче куклу из ниток сплела. Набрала разноцветных клубков и сплела. Нарядную, веселую, и ведь такая терпеливая! Нитку ниткой оплетает, пальчики маленькие, тоненькие, слушаются не больно хорошо. Правду сказать, сестрица моя да Федосья Прокопьевна помогали голубушке. Головку кукле сделали, руки-ноги. Аннушка потом подошла ко мне и говорит: «Маменька-царица, это тебе мое даренье». Уж смеялись мы, смеялись. А она – пуще всех. Вот уж колокольчик! Когда Аннушка смеется, весь Терем затихает, слушает.

– Хорошие у нас детки, – сказал Алексей Михайлович. – Ты у меня умница.

Похвалил царицу и заснул.

Во сне к нему тотчас пришел Никон.

– Догадался без спросу явиться?

– Догадался, – сказал Никон, садясь на постель.

– Что же ночью-то? Ты бы на обед приходил.

– На обеде у тебя народу много. И все мои ненавистники.

– На Николу Вешнего приходи. Соберу тех, к кому ты был добр.

– Приду, коль старое забыто.

– А чего забывать? Ничего и не было.

– Было, – сказал Никон. – Ты меня разлюбил.

– Да ведь не разлюбил!

И они заплакали, и сладкими были их горькие слезы.

– Про Новый Иерусалим хочу тебя спросить! – спохватился государь. – Не кощунство ли это – перенять святость у Святой земли… Ты бы поискал прозорливых старцев, что им Иисус Христос-то сказывает.

– Старцев искать надо. Пойдем вместе поищем, коли хочешь, – предложил Никон.

– А где их искать?

– На Руси.

– А царство на кого оставить?

– Да на Аннушку!

Алексей Михайлович очень удивился:

– Ей же четыре года.

– А пальчики-то у нее, пальчики-то нитку с ниткой сплетают!

Алексей Михайлович наморщил лоб, чтоб сказанное Никоном в ум взять, и проснулся. Он нынче не стал рассказывать царице о новом неистовстве святейшего, о проклятье Питирима.

Ведь через крутицкого – все царское семейство проклято.

«Сладко ему кушать надо!» – хотел рассердить себя, да только напугал и поскорей заснул, как спрятался.

Утром новость: захворала царевна Анна. Запылала, заметалась. Царь, встревожась, поспешил к Троице, к Сергию. Оставил в Москве делами править Глеба Ивановича Морозова, самого неговорливого, нешумного ближнего боярина.

У Глеба Ивановича – известное дело – своих желаний словно никогда и не было. Никакого новшества не позволит, но и худа не допустит.

Ни Господь Бог, ни Сергий молитв царя не услышали.

Умерла царевна Анна 9 мая, на Николу Вешнего.