Аввакум

– Верно! Верно! – заговорили казаки. – Если Пашков нагрянет, мы тебя, Петрович, заслоним, а ты, Бога ради, не вылазь к нему со своими укорами. Пашков от правды – зверь, а от твоего креста – сатана.

– Давайте плоты развязывать! – сказал Подхолюга. – Застанет нас Пашков сидячими – всех зарежет.

Поднялись, потянулись к реке. Тут и явился снова Матюшка Зырян, но уже не орал, кнутом над головой не вертел. Пригнал лошадей. Воевода повелел вместо шестерых быть в артели по девять человек и в каждую артель дал лошадь.

Ночью Аввакум, доведя плот до Нерчинска, ночевал в семье, в землянке. Настасья Марковна неделю тому назад разрешилась от бремени.

В пустынях ли, в дебрях ли – коли есть муж и жена и любовь есть, дает Господь людям детей. Для дитятка, для родимой кровиночки отец с матерью выбрали бы и год добрый, и час удобный, но Бог человека не спрашивает, когда ему родиться.

У Настасьи Марковны лицо было черно.

– Молока, батька, в грудях ни капли нет! Кровью бы напоила, но и крови не выжмешь.

– Хочет ясти, а не плачет.

– Плакал, сил больше нет. Я его травяным соком пою. Большим и малым одна пища.

– Мы корешочки драли, – сказал прозрачный, как ледышечка, и такой же холодный, умноглазый Корнилка, дитя-странник, как поехал из Москвы в пеленках, так и едет.

– Агриппина! – окликнул Аввакум дочь. – Нагрей воды. Окрестим младенца, покуда жив.

Без мочи повалился на пол. Корнилка приполз и посмотрел тятеньке в лицо:

– Ты не помер?

– Погоди, Корнилка. Дай отдышусь.

Зажмурил глаза, чтоб провалиться в черный сон, но через маету немочи заклокотала в груди жажда правды. Поднялся. Встал на колени.

– Господи! Я – грешен. Меня казни. Пощади младенца! – И крикнул на детей: – На колени! Молитесь! Молись, жена. Господь воду в вино превратил, а нам не до вина, нам молочка бы в соски материнские! – Заплакал, обливаясь слезами. – Господи, криком тебе кричу: обрати воду в молоко!

Настасья Марковна ужаснулась:

– Петрович, зачем совершаем грех? Зачем просим Господа о немыслимом? Ты уж совсем сравнил себя с Христом!

– Марковна, не един Бог, но и праведные люди творили чудеса Божьей милостью. Ежели мне этого не дано по грехам моим, так ведь не себе прошу – невинному младенцу…

И запел сто второй псалом, и Марковна подпевала:

– «Благослови, душа моя, Господа, и вся внутренность моя – святое имя Его.

Благослови, душа моя, Господа, и не забывай всех благодеяний Его.

Он прощает все беззакония твои, исцеляет все недуги твои; избавляет от могилы жизнь твою, венчает тебя милостью и щедротами…

Дни человека как трава; как цвет полевой, так он цветет. Пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его…»

Крестили младенца, а наутро погнали всех баб и детей на реку, на работу. Брел протопоп Аввакум с семейством берегом, траву по дороге искали, корешки. Аввакума шатает из стороны в сторону, Марковна бредет за ним – падает. Да и закричала, как галка:

– Батька! Не дышит младенец!

А он и впрямь не дышит.

Идти нет сил, нести нет сил, могилу копать нечем, кнуты свистят. Положили младенца на песочек, у воды.

На другой день возвращались – нет младенца, унесла река.

Узнавши про беду протопопа, Евдокия Кирилловна прислала узел с пирогами да кусок вяленого мяса.

Послал Бог еду, когда Ему угодно было.

Сели в землянке помянуть младенца, вдруг шум, вопль… Зырян и его подручные, стегая кнутами, пригнали Сватеныша, Шамандрухина, а с ними еще семерых. Не вынесли голода – лошадь ночью зарезали, наелись, а там хоть трава не расти.

На казнь согнали весь отряд, всех казаков, всех женщин, детей, всех аманатов. Всякого видели Пашкова, но такого – впервой.

Пожиратели лошади, совершенно голые, были привязаны к столбам. Афанасий Филиппович начал со Сватеныша, подошел, поглядел ему в глаза да зубами в щеку, как собака, порвал, и каждого, каждого зубами до крови. Потом всем девятерым бороды сжег. А в третий раз обходя, бил обухом топора по ребрам. Натешился сам, дал Зыряну и его ребятам повеселиться. По сотне ударов кнута отсчитали каждому. Живых ли, мертвых ли отнесли в тюрьму. Всего два дома стояло в Нерчинске: хоромы воеводы с окнами да тюремная башня без окон.

Зверя в Афанасии Филипповиче было больше, чем человека. Человек лютовал, чтоб запугать подвластный народ, зверь терзал жертвы, пьяный от своего же зверства.

Девятеро еще не околели, а к воеводе прибежал совсем еще молодой казак, сам, с поклонами, напросился на мучения:

– Афанасий Филиппович! Коли не пускаешь нас еды себе добыть, так дай хлеба, дай рыбы, хоть чего-нибудь дай! В глазах от голода темно.

– Ах, темно! – взвился, как змей, воевода.

Вместо еды попотчевали казака кнутом. А тут еще одного волокут, посмел вслух закричать: «Смерть краше, чем жизнь под Пашковым!» И этому кнута. Обоих раздели, оттащили к болотцу, привязали к деревьям, гнусу на съедение. Молодой сам умер, а того, кому смерть показалась краше жизни под Пашковым, Зырян палкой забил.