Аввакум

Стояла такая тишина, что Алексей Михайлович слышал ток Двины. То было движение сильное, почти ощутимое и в темноте жутковатое, словно огромный удав перекатывал свое тело, низвергаясь в земные недра, и оттуда, из вечной тьмы, тянуло погребом. Пока Рига у Магнуса, река Двина – чужая. А государь уж привык называть и реки, и горы, леса и степи, города, народы, страны теплым словом: мое.

– Несут! – тихонько сказал Глеб Иванович Морозов, оказавшийся на этот раз к государю ближе, чем его старший брат.

Алексей Михайлович принял из рук Ильи Даниловича пылающий факел, поднес к свечам перед иконой Иверской Божией Матери, которую вынесли ради торжества из походной церкви, и тотчас загорелись огни в лагерях за Двиною и в окопах под стенами города. То был свет добра и тишины, но он лишь исполнял роль затравщика для всех семи батарей.

Полыхнуло так, что тени взлетели с земли, как коршуны. Небо вспучилось от грохота, и в распаявшихся облаках встал ясный, еще не расставшийся с рожками месяц. Багровая туча искр клубами поднялась над городом, словно зажгли старый забытый стог сена. Пушки не умолкали, и тучи наливались багряным кровяным светом и потеряли способность к движению, как опившиеся кровососы.

Государь не стал смотреть на пожар.

Он ушел к себе в шатер, не забывши сказать Милославскому:

– Илья Данилыч, зарядов пусть не жалеют. На днях подойдут барки – тогда хоть до зимы можно будет палить не переставая.

На то зарево над Ригою с тоскою в сердце смотрел Воин Афанасьевич Ордин-Нащокин. Где-то в этом городе, в этом пламени очаровательная, умная, нежная Стелла фон Торн, чей бедный отец выставлен дикарями, будто чучело. Что люди делают над людьми!

– Господи! Господи! Как же стыдно быть русским! – Воин прошептал это тише нельзя, но все-таки вслух, не про себя, хотя доносчиков в русском войске пруд пруди, а в войске отца, Афанасия Лаврентьевича, их все два пруда.

Оскорбившись своею же боязнью, сказал громко и зло:

– Христианнейшая страна!

– Что изволите? – выдвинулся из темноты офицер охраны.

– Праздник, говорю, великий! Пусть горят в огне враги-лютеране.

– Да уж сегодня им не позавидуешь, – сказал охранник и показал на реку. – Русская синица Варяжское море зажгла.

24

Получив известие о побитии полного генерала фон Торна, патриарх Никон, предчувствуя скорую победу, затеял поход навстречу грозному белому царю. Но патриарху было мало встречи, молебнов, речей – все это совершалось уже не раз и стало в обычай. Значение победы и, главное, самой встречи можно было простереть не только по землям и народам, но и в будущее. В свое будущее. Для этого Никон шел в поход с царевичем Алексеем. Великий государь должен оценить сей поход по высокой мере. Победы отца-воина озарят лик царственного младенца. Не беда, что Алексею Алексеевичу два с половиной года.

Но именно потому, что царевич был в самом нежном возрасте, в поход отправлялась и его мать, царица Мария Ильинична, с мамками, с няньками, с боярынями.

Не могла Мария Ильинична оставить и милых царевен своих: Марфе в августе исполнилось четыре года, а крошечке Анне – год и семь месяцев.

Первого сентября, на Семенов день, день Нового года, патриарший и царицын поезда выступили в Тверь, чтобы оттуда шествовать в Вязьму, в Иверский монастырь, а, будет Божия воля и государев указ, то и дальше.

С патриархом ехали: его патриарший боярин Борис Нелединский, два дьяка, четыре подьяка, двенадцать патриарших детей боярских, шесть патриарших приставов, двадцать стрельцов, кроме того пятьдесят человек обиходных чинов: пять поваров и четверо их приспешников, то есть поварят, два истопника, подклюшник, два скатерника, два сытника – ведали харчевыми запасами и носили с собою суды с питьем, семнадцать конюхов, подковщик, каретник, четверо портных, двое из них были поляками, казенный сторож и хор певчих.

Патриаршей казне поход Никона обошелся в 1111 рублей 19 копеек 1 деньгу. Сколько стоил царицын поход, то царь подсчитал: в ее поезде и слуг и стрельцов втрое.

До Твери было шесть станов. В Клину Никон задержался, осмотрел вотчину Иверского монастыря – село Изотово. Здесь его осенило, что приобретенное у Боборыкиных нынешним летом село Воскресенское хоть и очень хорошо, а все же стеснено соседними владениями Василия Петровича Шереметева. А потому не мешкая отправил к боярину одного из ловкачей дьяков с настойчивым предложением продать четыре деревни: Князщину и Полево на реке Песочне и Асаурово и Кочебарово на Истре. В Кочебарове всего-то было пять дворов, но за Асаурово Никон предлагал полторы тысячи серебром, Воскресенское ему стоило две тысячи.

На двух последних станах Никону занедужилось, да так сильно, что в карете ему устроили ложе. Кружилась голова, давило в груди, кололо в лопатку. Врач предлагал остановиться и лежать, но разрушить столь замечательное предприятие у патриарха духу не хватило. Что скажут в Москве? Что скажут в царском стане? Никон предпочел переболеть в Твери, не отпуская в Москву царицу и царевича.