Аввакум

Полистал новый служебник, поворчал, поплевался, а вот от мудрости книги «Скрижаль» отведал. И остановиться уж не мог, читал ночь напролет. В «Скрижали» были помещены толкования на литургию, соборное послание Константинопольской церкви, «Символ веры», переведенный по-новому. Была также статья о троеперстии, речь Никона, соборные решения и решения вселенских патриархов, Сказано было всем, кто упрямства ради крестится двумя перстами: «Если ведаешь о запрещении собора, а крестишься по-старому, то ты противник древней Восточной церкви и четырех вселенских патриархов и потому отлучен от православия».

Скрижаль – красивое слово, древнее, а смысл его прост: доска, плита с письменами. И сказал себе Неронов, старец Григорий:

– Даде Бог Моисею две скрижали свидения, скрижали каменны, написаны перстом Божиим… А мне, грешному, одна «Скрижаль» послана, от Никона – врага моего, но нечего мне сказать против. Уста немеют, ибо предан анафеме восточными патриархами. «Свет веры воссиял нам от стран Востока», и горе мне, коли моя вера не есть вера древнего премудрого Царьрада и Антиохии.

Старец Григорий говорил вслух, плакал, молился и вновь читал, поражаясь противности своей и своему падению.

Когда утром Епифаний и Савва пробудились, Неронова в избе не было.

– Где ж старец? – спросили они монашка.

– Ушел могиле Стефана Вонифатьевича поклониться. В Москву.

11

Москва всегда Москва.

Стоял Неронов меж кремлевскими церквами, как перед кровной родней, и слезы текли по его лицу. В тот день и с крыш и с деревьев капало, Вместо крещенского мороза разразилась пахнущая весной оттепель. Был день Собора семидесяти апостолов, 4 января. Иван Великий мерил глубины неба, веселила сердце золотыми куполами Благовещенская церковь, и как сама сила Господня, как скрижаль Иисуса Христа для всей Русской земли стоял Успенский собор.

Толпа на площади заворохалась, зашушукала, и, очнувшись, Неронов увидал со стороны Патриарших палат величавое колыханье.

– Идет! Идет! Господи, помилуй! Господи, помилуй! – Люди крестились, теснились, глазели.

Патриарх Никон шел служить обедню.

Неронов, как по морю, пошел через людей, чтоб только в глаза поглядеть святейшему.

Показалось: поубавилось в Никоне Никона, попростел. Ни орлего взора, ни чела с печатью вселенской скорби. Погрузневший, но посвежевший, румяный, привычно шел кир Никон среди иерархов, через толпу, поглядывая на птиц, на развесенившееся небо.

Неронов шагнул ему навстречу, загораживая дорогу.

– Что тебе? – спросил великий пастырь.

Неронов чуть посторонился, давая пути, но молчал, пораженный: не узнал. Сказал, покашливая, чтоб голос чище был:

– Я тот, кого ты ищешь, – казанский протопоп Иван, а в иноках старец Григорий.

Непонимание стояло на лице Никона.

– Я – Неронов!

Никон закивал головою и пошел себе дальше. Неронов, пятясь, заговорил торопливо, зло:

– Что бы ты ни затеял, всякое твое дело не крепко, ибо все один делаешь, все сам. Не крепко, попомни меня! После тебя иной патриарх будет. Все твое дело по-своему переделает. Иная тогда и тебе будет честь, святой владыко.

Никон прошел мимо, но в дверях храма остановился, оглянулся.

– После службы в Крестовую приходи. Там ты меня уличишь, сколько сердца в тебе есть.

В смущении вошел старец Григорий в собор Успения.

Тишина и раскаянье легли на плечи его, тяжело легли. Будто столпы перестали держать каменное небо собора, и оно, несокрушимое, легло на его плечи.

Неронов дождался конца службы и, пропустя Никона, потащился следом.

Владыка обернулся, подождал.

Тут они и обнялись вдруг, себе на удивление.

– Правду тебе скажу, владыко святый! Не твоих проклятий испугавшись, приволокся в Москву. На Руси друг друга лихо лают, ветер носит. Под клятвой вселенских патриархов боюсь быть. С тобой поспорил бы, а со святым Востоком раздор творить – обречь себя и всякого, кто твои перемены почитает за наказание, на духовную немочь.

Никон слушал сосредоточенно и печально. Ни слова в ответ. Примолк и Неронов.

Вошли в патриарший дом. Поднялись в Крестовую палату.

Никон опустился у стены на лавку, покрытую красным сукном, Неронов сел рядом. Покосился на патриаршую простецкую рясу, потрогал тяжелый золотой, в драгоценных эмалях и жемчуге нагрудный крест.

– Деревеньку, чай, можно купить за твой крестик?

– Подарок царя, – сказал Никон смиренно.

В последнее время святейшему снились смутные, обольстительные сны, которых он не помнил поутру. Чудилась беда, но наяву ничто не предвещало худого. Всюду и во всем была прибыль. Не зная, как избавиться от душесмятения, Никон наложил на себя пост и предался смирению. Неронов угадал со своим пришествием.

– Чертог похлеще, чем у царя, – сказал Неронов, окидывая взором Крестовую палату, задержав глаза на патриаршем, в жемчуге и каменьях, троне.

– Я, чай, патриарх Московский и всея Руси, Великая, Белая и Малая…