Аввакум

– Да уж куда там! – Неронова прорвало. – Какая тебе честь, владыко, всякому в царстве быть страшным? Дивлюсь! Уж не царевы власти правеж правят. От тебя всем наказанье! Твои посланники паче царевых слуг ужасны. О Христовой кротости – одно словоблудие, на деле – кнут, огонь, ссылка.

– Не могу, батюшка, терпеть, – ответил Никон, глядя перед собою. – Кто-то должен унять самовольство и блуд.

– Все книжки старые перепортил. Чем твой служебник лучше прежнего?

– Ничем, – согласился Никон, – обои добры. По коим хочешь, по тем и служи.

– То слова. Ты благослови меня служить по старым!

– Благословляю!

Перекрестил, встал, прошел к столу, принес охапку челобитных.

– Возьми, старец Григорий, и прочти! Не один ты меня честишь. Честят поболе твоего чинами, всякое слово в сих грамотах черное.

– Чего же им не писать? Правду пишут. Гордостью да мучением сан свой держишь. Христос, Учитель наш, в сердце смирение держал, а ты добре сердит!

– Прости, старец Григорий, не могу терпеть!

– Это и я так умею: прости да прости! От моего прости – моей душе прибыль. Иное дело – твое прости. Будет от него прок – первым приду, поклонюсь тебе в ноги. Ладно, прощай, владыко.

– Поди, – согласился Никон. – В Чудов монастырь поди. Постись. Через две недели сниму с тебя проклятие собора. Прилюдно.

Неронов поклонился, подошел под благословение.

– И меня благослови! – попросил Никон.

Неронов благословил патриарха.

«А куском хлеба не поделился, – укорил-таки, покидая патриарший дом. – Уж до того, видно, сладко кушает, что перед людьми стыдно».

Не через две – через неделю привели по приказу патриарха старца Григория в Успенский собор.

И спросил его патриарх:

– Старец Григорий, приобщаешься ли ты Святой Соборной и Апостольской церкви?

– Не ведаю, что глаголешь! – ответил Неронов. – Я никогда от Святой церкви отлучен не был, и собору на меня никакого не бывало, и прения моего ни с кем нет! А что ты на меня клятву положил своею дерзостью, по страсти своей, – то от гнева твоего, потому что я стоял за Святую Соборную и Апостольскую церковь и правду говорил.

Никон опустил голову, и слезы полились из глаз его. Неронов, крепившийся сердцем, разомлел и тоже расплакался.

Прочитал Никон над старцем Григорием разрешительные молитвы, и тот причастился Святых Тайн от руки патриарха.

Перед Татьяниным днем новый духовник царя Алексея Михайловича благовещенский протопоп Лукьян Кириллов позвал старца Григория на Верх в дворцовую церковь Спаса на всенощную.

Во сне такое не приснится: гонимый властями человек был поставлен от царя по правую руку, среди царского семейства. Как тут на деток царевых не поглядеть, на царицу хоть разок, на царевен, сестриц государя. Старец Григорий набожности себе не прибавлял, поглядел на всех и остался доволен: хорошие люди.

Когда пришло время проповеди, протопоп Лукьян Кириллович взял Неронова за руку – с царем о том условлено было – и, поклонясь, поставил на солею перед Царскими вратами.

– Скажи, батька, слово свое честное, ибо примирение твое со святейшим великому государю царю и всему православному народу бальзам духовный.

Смутился Неронов. Теперь и коситься не надо: и царь с царицей, и царевны с царевичем лицом к лицу, и не он – они ждут его милости. Недоумение запечатало уста говорливому старцу. Одно дело «всему народу» говорить с паперти о царе заблудшем, и совсем другое – самому царю в святая святых царского дворца. Ни одно словечко, будь оно золотое, за стены Терема не выйдет. Душа бывает пламенна, как шестикрылый серафим, когда возропщет о неправом государе народу, но что молнии с облаков кидать, если вот он, царь, смотрит кротко и вся родня его кроткая. Возвел Неронов глаза на образ Спаса и взбодрил себя истиной: слово правды нетленно, неистребимо, ибо в нем Дух Святой. Поклонился стоящим перед ним:

– Не могу я, грешный, говорить угодное, хоть и страшно мне. Друг наш, золотниками сердца всех нас превосшедший, Стефан Вонифатьевич, ныне с нами здесь, и не могу я оскорбить его сияние кривой душой моей, хоть тебя самого, царь великий, ради.

И такого наговорил о Никоне и о его исправлениях верного на соблазнительное, что царь только личиком кукожился. Кончив обличение, Неронов снова стал махоньким. Как опадает петух после драки. Ничего ему в ответ сказано не было, и пошел он мелкими шажками, бочком, то ли кланяясь, то ли дергая, как воробушек, головкой, в обход царя и слушателей своих краешком храма к спасительным дверям. Царь и его семейство стояли завороженные, не смея остановить эту притихшую в мгновение ока грозу.

Житье Неронову патриарх назначил в Покровском монастыре для убогих, но Неронов, миновав Кремль, поспешил в Скоргород, к духовным детям, чтобы поутру, пока не хватились, покинуть столицу подобру-поздорову.

Еще не рассвело, но стража ни разу не остановила старца Григория: духовным лицам ходить по ночному городу дозволялось.

Проворный был старец: всенощную с царем стоял у Спаса, обедню же – у раки преподобного Сергия.

Ушел из Троице-Сергиева монастыря, на ночь глядя, и следы его ночной снегопад запорошил.