Б.Б. и др.

(Как переменилась за сто-полтораста лет литературная фактура книги, ее ценности! Цвет волос — кому он нужен? Рост, вес, хотя бы и Ильи Обломова, — неинтересен, усатенькая губка княгини Лизы — кого это колышет? К знаменитый изгибчик Грушеньки, наоборот, затаскан потому только, что да, да, у них, у таких, у

всех изгибчик. Тошнотворное школьное «представительство»: Печорин представитель «лишних людей», Чичиков — нарождающейся буржуазии, Лопахин — народившейся. «Представительство» возобладало над «личностностью». Нам интересно то, чего они представители, раз они, даже в функции всего лишь представителей, оказались достаточно интересны. Изгибчик — представительный, губка — нет. Герой книги не личность, а сюжет, история, в которую личность попала как представитель среды, в которой такие истории происходят. Так ведь это потому, что и на улице так: из какой вы страны? из какой семьи? профессия? партийность? Ага, понятно. А что вы там за личность,

ни времени нет узнавать, ни сил. Да и что вы такая за личность особенная, чтобы отличаться от себя как представителя? Ну добавим в опросный листок еще десяток-другой пунктов, и разойдется ваша личность без осадка, как таблетка растворимого аспирина. Которые ваши особенности двигают сюжет и поддерживают наш интерес к нему, те и нужны, а остальные держите при себе, чтобы смотреться в зеркало… Итак, выглядел в это время Б.Б. не столько болезненным, сколько остерегающимся заболеть; тощим, но вполне возможно, чтобы не таскать лишний вес; «слабосильным», как тогда говорили, но в аккурат в ту меру, чтобы доносить (если Феня не помогала) полупудовые сумки до такси; без мышц, но с намечающейся жилистостью. Он был вял и если что-то ронял, а ронял часто, то другой успевал поднять быстрее, чем он. Он продолжал сжимать между большим и указательным пальцами хлебный мякиш, переводил глаза на того, кто в данную минуту говорил, и время от времени что-то писал в тетрадке, лежавшей возле него на мраморном столике.) Несколько мощных магнитов стали нагнетать и натягивать тогда электрическое поле вокруг Б.Б., и неизвестно, который был сильнее какого. Университет, куда он — естественно, на филологию — поступил; накопление самых разнообразных знаний, иногда смахивающее на коллекционирование; тяга, всегда немножко через край, к присутствию, если не участию, во всем и везде происходящем; компания сестры — вот эти самые мы со стихами на кончике языка, самовлюбленные и ни в чьем участии не нуждающиеся; наконец, Бродский — и как часть

нас, и совершенно отдельно.

К университетской жизни студенческой оставался Б.Б. равнодушен, не столько из-за претящей вкусу дешевки стиля, коммунального, общепринятого, всегда одного и того же, сколько из-за ее одинаковой доступности для всех, отсутствия исключительности. Возможно, в этом проявлялось и сокрушительное его себялюбие, и снобизм, но решающим было то элементарное соображение, что если доступно, значит не лучшее, а получать имеет смысл только лучшее, это аксиома. В доступности была единственная привлекательность: не требовалось усилий. Иначе говоря, доступность не лучших вещей наилучшим образом обеспечивала сохранение сил для получения вещей лучших — тоже аксиома. Он этим пользовался: легкой, не осознающей себя доступностью дружб и Любовей, которые он без усилий поворачивал так, чтобы они проявлялись в нужном ему направлении.

С девицами, склонными к чувствам или, наоборот, к однообразным проделкам без чувств, он сходился по мере надобности, с демонстративной невовлеченностью в событие, или точнее, демонстративно не замечая, что это — событие, и платил им красотой антуража в квартире окнами на Фонтанку в двух шагах от Невского. Он даже приобрел репутацию — не ходока, разумеется, о, отнюдь не ходока, но — чуть ли не холодного развратника, во всяком случае, малого, который готов положить глаз, что именно больше всего и ценилось у филологинь.