Б/У или любовь сумасшедших

— Ты была какой-то деревянной, а мне так хотелось зарыться, как говорил поэт, «в теплое, женское». Я стоял перед пропастью, и меня неудержимо тянуло в нее, остановить могла только любовь. Да где ее взять? Я смотрел на тебя со стороны: из окна, смотрел, как ты гуляла в расшитой дубленке с какой-то теткой, и вот эта гуцульская дубленка, твое нежнозагорелое на зимнем солнце ясное лицо притягивали меня.

Понадобилось срочно поехать в Москву. Но до шоссе от дома отдыха километра четыре лесом и расписание автобусов, как всегда, запутанно и ненадежно.

Решила попытать удачи на хоздворе, где держали свои авто зажиточные отдыхающие: а вдруг кто-нибудь, на ночь глядя, тоже решил смотаться домой или еще куда-нибудь? Под навесом маячили две фигуры, рычал мотор, горела тусклая лампочка. Свершался обряд «прикуривания». Прикуривающим был лощеный хлыщ — то ли международник, то ли внешторговец, «дававшим прикурить» — тот самый красавец, что своей таинственностью и печальным одиночеством привлекал внимание дам дома отдыха. Самый неподходящий вариант. Ирина всю жизнь сторонилась вот таких, одетых в фирму, курящих «Мальборо», а печальный красавец и вовсе раскатывал на иномарке. Черный лоснящийся «мерседес» — символ благополучия и мощнейших связей.

Красавец с какой-то неожиданной решительностью сам спросил, не нужно ли ей в Москву.

О чем говорили семьдесят километров пути, уже не вспомнить, а вот как около ее подъезда вдруг спросил: «Я подожду, и мы поедем обратно?» — это будет помнить всегда. И как сказала неожиданно где-то в середине обратного пути: «И взором медленным пронзая ночи тень, встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге, дрожащие огни печальных деревень…» Вот и весь разговор за полтора часа. И то, что было дальше, помнила всегда. Все их встречи, все разговоры, все грязные холодные кафешки, где они скрывались от случайных свидетелей их тайного романа. Даже теперь, спустя… сколько же… почти двадцать лет, иногда вдруг вспыхивали мучительно ярко то солнечный день и какой-то замусоренный пляжик на канале, то аллея Ботанического сада на ВДНХ — их любимого места встреч.

С ним она могла говорить об Антоне, с ним, впервые после смерти Антона, почувствовала, что будто встали вокруг нее защищающие от всех ветров стены. Они говорили обо всем: о болезнях его жены, об учебе его детей, о жизни его и ее знакомых, о книгах, о том, что происходит в стране, и никогда — о его работе.

Она догадывалась, что он занимается то ли биологией, то ли медициной. Работает в каком-то закрытом институте. Догадывалась и по профессиональному интересу к ее заботам по службе, и по осведомленности в последних достижениях естественных наук.

Это он посоветовал ей заняться проблемой сновидений, объяснил, с чего начать и как организовать эксперимент, это он был лучшим советчиком, и лучшим болельщиком, и лучшим ее мужчиной. То, что происходило между ними в постели, было больше страсти, больше наслаждения, больше забытья. Да и не было забытья, как с Кольчецом, когда уже не понять, чьи руки, чьи губы, чей голос, потому что главное и накрывающее, как огромная волна, происходило с ней. Она всегда ощущала, понимала, не забывала, что рядом Леня. Это на его плече засыпала и просыпалась, это его глаза смотрели на нее неотрывно, это на его груди, плечах, ногах увидела однажды огромные розовые волдыри.

Это случилось после того, как встретились неожиданно на симпозиуме. Его объявили профессором университета, и краткое сообщение о новых частицах было полно ссылок на какие-то неведомые журналы и источники. В перерыве он был окружен подобострастно оживленными коллегами. Ирину поразило, что среди окружавших были академики.

Наталья, только что появившаяся в лаборатории, юная дипломница, знающая все обо всех, назвала его «длинным дядей» и высказала предположение, что именно он в ближайшее время займет пост директора их института.

— Времена меняются, и одиозные мудаки вроде нашего шефа должны уйти, они свое дело сделали — мясники примитивные, а на смену им должны прийти вот такие элегантные, лощеные тонкачи вроде Леонида Осиповича. Другой класс — работа под куполом без лонжи.

Разговор был сугубо приватный: сидели втроем на кухне у Ростислава. Странный был этот Ростислав: холостяк, владелец несметных богатств — он собирал старые книги, лубок и гравюры.

— На оклад завлаба? — спросила однажды как бы между прочим Ирина.

— Коллекционирование — это загадка для непосвященных, — пояснила Наталья, — и разгадывать ее дело безнадежное. Это как играть на скачках: взлеты, падения, удачи, разочарования.

В лаборатории Ростислав говорил только о деле и по делу, но и на своей территории был тоже немногословен.

Праздновали его день рождения. Стол поразил обилием икры, каких-то заморских консервированных деликатесов и старинным корниловским фарфором. Ростислав был учеником Натальиного папаши, и, похоже, этому обстоятельству она была обязана своим распределением в лабораторию.