Бабье лето

Воротник его пальто был поднят, и он старался поглубже упрятать голову. Неожиданно перед ним остановилась дама, одетая с причудливой изысканностью; она покачала красивой американской головкой и укоризненно проговорила:

— That's you, mister Schnitzer?[22]

— Ox, к вашим услугам, — голосом, полным страдания, отозвался несчастный Шнитцер.

Элегантная дама уже не обращала на него внимания и прошуршала дальше, оставив колеблющегося пикетчика в облаке крепкого аромата сирени. Мистер Шнитцер почувствовал себя раздавленным. Теперь он подавал голос только изредка, внимательно приглядываясь к прохожим.

Наконец прибыла подмога: смуглый, явно итальянского происхождения продавец со звучным голосом. Он хлопнул бедного господина Шнитцера по спине и не без иронии во всеуслышание похвалил его:

— Mister Schnitzer, — воскликнул он, — вы знатно квакали, вылинявшая шкура!

— Могу я уйти? — спросил мистер Шнитцер с надеждой в голосе.

— Бог с вами, — ответил итальянец, — бегите домой, старый революционер!

И загорланил голосом, потрясшим Пятую авеню:

— Не покупайте у Бартона, Бартон мошенник!

То была более цельная натура, чем раздвоенный мистер Шнитцер.

Поблизости находился еще и третий актер этой маленькой драмы на Пятой авеню, который в силу каких-то обстоятельств пока держался в тени. Это был розовощекий господин, на чьем лице, как в зеркале, отражалось все, что происходило в его, как видно, самодовольной душе. Он несомненно жестоко страдал от каждого выкрика буйного итальянца, причем на его физиономии последовательно изображались ужас, гнев и под конец решимость. Итальянец перешел тем временем к более действенной форме борьбы против несправедливого мистера Бартона и запел нечто, звучавшее приблизительно так:

«Бартон не выполняет договора,обожди, ты будешь еще горевать,

можешь сохнуть в своем магазине,никто не придет у тебя покупать!»

То было народное творчество, импровизация от души, и человек с более поэтической натурой, чем у краснолицего господина, нашел бы в этой песне усладу. Но этот прохожий напоминал самовар, готовый, казалось, вот-вот взорваться. Он, видимо, не любил ругани, и пристрастие итальянца к шуму выводило его из себя. Он вошел в магазин, провожаемый неаполитанскими ругательствами, и некоторое время спустя возвратился, неся в руках большую белую коробку, вероятно, с дамским бельем.

Сначала он намеревался незаметно проскользнуть мимо разъяренного продавца, но затем в нем проснулась классовая гордость, и он надулся, как индюк.

Итальянец оцепенел. Потом, подчиняясь своему южному темпераменту, со страшной горечью в голосе сказал краснощекому:

— Thank you, thank you.

Тот сделал вид, что не слышит.

— Дамское белье — это главное в жизни, правда? — продолжал итальянец. — А что кому-то нечем кормить семью — это вам безразлично?

— Да, мне это безразлично, — произнес краснощекий господин. — Мне тоже никто ничего и никогда не давал даром.

— Верните это белье, — попросил итальянец, — и скажите, что вы зайдете за ним завтра.

— Я именно потому и купил его сегодня, — ответил человек с розовым лицом, — что хотел продемонстрировать мистеру Бартону свою симпатию. У меня тоже магазин дамского белья.

И он ушел без дальнейших объяснений. Только оставил итальянцу визитную карточку с адресом своей фирмы. Не для того, чтобы ему могли прислать секундантов. Скорее потому, что у него выработалась привычка рекомендовать свой магазин во всех случаях жизни.

Итальянец еще долго и яростно топтал белую визитную карточку.

Когда на нас нападут

Старший сын Брайана Павел, который учится в первом классе, пришел из школы домой и спросил:

— Мамочка, не могли бы мы поехать куда-нибудь, где совсем нет неба?

— Что ты, — сказала Божка, — небо есть всюду.

— Жаль, — протянул Павел, — а может быть, ты просто не знаешь, ведь ты и в правописании делаешь ошибки...

Втайне он надеялся, что где-нибудь все же существует мир, над которым нет неба, что они уедут туда на автомобиле с папочкой Брайаном, мамочкой Божкой и братишкой Дэвидом. Павла вчера знакомили в школе с приемами противоатомной защиты, мальчик прятался под парту и воображал, что он солдат в окопе. Завывала сирена, и игра казалась до жестокости правдоподобной. Некоторым детям она нравилась, другим — нет, но во всяком случае это было занятнее, чем урок арифметики. Павел, который вообще-то любил тревоги, каски и полевые фляги, на этот раз чувствовал себя несколько подавленным и сказал Мэрлин, маленькой девочке, с которой сидит рядом:

— Лин, если я погибну во время этого налета, похороните меня с воинскими почестями.

— Хорошо, — ответила Лин, — а что это значит: с воинскими почестями?

— Это когда на кладбище приходит оркестр.

— Эх ты, глупый, — заметила она, — ведь оркестр тоже умрет.

И они уже больше не говорили друг с другом, а только боялись.