Бабье лето

Он вытащил истрепанный бумажник и с минуту рылся в нем. Нашел старую подклеенную газетную вырезку, которую, должно быть, уже неоднократно разворачивал и вновь складывал. На ней была видна наполовину стершаяся фотография и короткая надпись, гласившая, что X. К. Браун был уже в сорок девятый раз изгнан из города Майами по указанию правительственного комитета, пекущегося о людях, не имеющих постоянного местожительства. Бродягу X. К. Брауна, говорилось дальше, отвезли за городскую черту, и там он заявил:

— На будущий год я приеду в пятидесятый раз. Прошу, чтобы город угостил меня тогда за свой счет чашкой кофе.

Этим газетное сообщение заканчивалось.

Все то время, пока мы просматривали вырезку, человек на скамейке скромно и торжественно молчал, как начинающий поэт, который принес в редакцию свои первые стихи и уверен в том, что лучших стихов никогда еще написано не было.

Затем он осторожно отобрал у нас вырезку, заботливо положил ее в бумажник и неожиданно улыбнулся чудесной ребяческой улыбкой.

— Вот видите, boys, — произнес он, — никогда нельзя угадать, с кем сидишь рядом. Я не похож на человека, о котором пишут в газетах. Я это знаю. Но можно выглядеть совсем обычно и иметь publicity. А вы знаете, что в этой стране означает

publicity? Я скажу вам: все!

Больше он не говорил и вскоре снова заснул.

За скамейкой рос тамарис; бог знает, кто его здесь посадил. У него были нежные тоненькие веточки и светло-зеленая легкая вуаль из листьев.

Здесь начинается Бродвей — широкий, светлый путь.

Еще раз — березы

Вчера, в книжной лавке на Мэдисон-авеню, я обнаружил репродукцию старой русской картины «Березы». Березы росли среди разбросанных деревенских домиков, поднимаясь из синеватых, тяжелых снежных сугробов. Это было прекрасно и стоило доллар.

А так как мне нужно было подумать о прощанье с мистером Купфербергом, березы неожиданно пригодились. Я принес их, вручил, и мистер Купферберг радовался, как ребенок.

— Красивая картинка, — сказал он растроганно, — я повешу ее на киоск.

Мы распрощались, сердечно пожав друг другу руки между стопками журналов «Лайф» и «Лук»; может быть, мы бы и расцеловались, если бы не природная застенчивость. Невдалеке загорелась электрическая лампочка, и пестрый киоск стал неожиданно похож на маленький, искрящийся Таймс-сквер, яркие обложки заискрились синими, зелеными и лиловыми красками, и мгновение казалось, что известная балерина Зорина собирается сойти с титульной страницы «Лайфа» и сделать пируэт на свертке со свежими номерами вечерней газеты «Нью-Йорк пост».

И вдруг весь киоск подернулся нежной зеленой завесой. Это загорелся огонь, разрешающий движение. Поток автомобилей тронулся: сплошной свет, сплошной блеск черного лака и стекла. Балерина Зорина скромно стала на свое место на посеревшей обложке «Лайфа». Большой заголовок

«Нью-Йорк пост» стал неразборчивым, превратился в грязноватую полоску. А бесконечная река автомобилей текла к следующему красному огоньку, которому предстояло остановить ее.

Через неделю кончится пребывание балерины Зориной на обложке «Лайфа», кончится и ее слава; мало кто будет в воскресенье помнить о том, что было сенсацией в прошлый четверг. Даже модели автомобилей меняются каждый год.

Вот почему в ту минуту особенно красивой казалась бесконечная снежная даль с двумя скромными белыми березами. То была поэзия, которую не лишат очарования ни время, ни сигналы светофора.

До бесконечности Нью-Йорк

Все те же прогулки, все те же стрит. До бесконечности — Нью-Йорк.

Потемневшие дома, поржавевшие пожарные лестницы, гладильня, бар, химическая чистка, бар...

Ах, боже мой, какая это была улица?

Перед старым домом стоял автомобиль, выкрашенный в кричащий барвинковый цвет, к нему был прикреплен прицеп. За рулем сидел странного вида человек, нетерпеливо жевавший сигарету. А на тротуаре перед домом беспомощно стояла женщина со старомодным деревянным стулом в руках. Затем она заботливо уложила стул на прицеп, а мужчина за рулем, не удостоив ее даже взглядом, небрежно спросил:

— Ты уже все сделала, Джейн?

— Да, все уже сделала, — ответила женщина.

— Мебель уложена? — спросил мужчина, делая ироническое ударение на слове «мебель».

— Да, милый, — сказала она, — вся мебель уложена.

— А где ублюдки? — бросил человек за рулем.

— Дети сейчас придут, отец, — ответила она, — сейчас придут, только простятся.

Вскоре из ворот дома, перед которым стоял яркий автомобиль, вышли дети — мальчуган лет двенадцати и малюсенькая девчушка с блестящей, засаленной косичкой. За ними высыпали соседи: две старые женщины, однорукий юноша-пуэрториканец со строгим лицом оливкового цвета и старый еврей в черном халате, с круглой шапочкой на голове.

— Так-так, — сказал еврей в шапочке. — Бог с Вами, Майк. Да пошлет вам господь жизнь получше.

— Какой бог, — спросил мужчина в автомобиле, — еврейский? Или католический?