Бабушкин сундук

— А голуби? Может, они тоже — нечистые?

— Не… — отвечает Михайло. — Голуб — Божа птица. Она только зернышки да травку клюет.

Я этому поверил, пока сам не увидел, что голуби и мясо едят, и даже с удовольствием. Тогда я пошел к Прабе, но та объяснила: “Это когда у них есть голубята, а так они мяса не едят”.

Уже после, будучи взрослым, я убедился, что голуби, как и куры, мясом не брезгуют. Зерно, хлеб они клюют всегда, но подбирают и червяка или мотылька, как придется. Особенно же они любят мясную начинку из пирога. Так и подберут все, до последней крошки. Любили они вместе с курами клевать молотые кости, хрящи или глотать кусочки сала.

Праба гнала нас в сад, мы бежали в сад, смотрели снова, как работают отец и люди. Они снова перекапывали землю, подсыпали удобрения, поливали. Водовоз только и делал, что ездил с бочкой.

Вдруг одна важная мысль возникла у меня, и я немедленно побежал к Михайлу: “А кони наши чистые?” Он посмотрел, подняв брови, и степенно ответил: “Кони наши совершенно чистые!” — “Но почему же их не едят?” — выпалил я. — “Э… как его… Ну да, не едят! Они же наши друзья и помощники? Как же ты будешь твоего друга есть?” — “Да, но цыгане…” — “Что — цыгане? Они да татары коней на «махан» берут… Ну, так то ж татары!.. А мы православные христиане, мы друзей не едим”. — “Так коровы — тоже друзья”, — “Так, да не так! Коров Бог разрешил есть, а коней нет”. — “Но почему же Бог одних разрешил, а других — нет?” — “Первое дело, Бога и спрашивать нельзя! На то Он — Бог. Запретил, и — все”. — “Да, но… как же…” — “А так же! — мудро закончил он. — Богу известно, а нам — нет, да и ненужно, чтоб все знать. Кто много знает, у того часто голова болит. А человеку надо покоряться. Бог дал закон, да царь. Обоих и слухать надо, а самому всего все равно не понять, да лучше и не пробовать”. Я был совершенно обескуражен, как это так, лучше не пробовать все узнавать? До самого вечера я об этом думал, но потом забыл. Подобные вопросы пришли мне на ум уже в старости. И что же, ведь прав оказался кучер Михайло! Глубоко прав… И все мудрецы не могут постичь загадок бытия! Но самый мудрый из ученых, это, конечно, Дьявол! Он очень много знает, но какая ему от этого польза? Вот что думал мальчик и о чем рассуждал, не называя своими именами.

После обеда еще работали до трех, а потом шабашили. Рабочие умывались, шли на кухню, ужинали и расходились по домам, попивши предварительно квасу, или сидра.

Михайло выводил коней, купал их, а когда появлялись коровы, тоже их купал, вытирал и чистенькими передавал Мавре. Она их доила. Отец что-то записывал, пил чай или проверял, как сушатся лекарственные травы, снова пил чай. После ужина все сразу же ложились спать. Так получалось лучше всего: с утра и до обеда уже главная работа была сделана. После обеда, когда жарко, можно было и отдохнуть.

Праба укладывала детей, раздевала, мыла ноги, заставляла молиться “за папу, маму, Прабу”, а я про себя еще добавлял: “за Михайлу” и даже — за “кота Ваську!”. Кот, он хоть и животное, и Богу не молится, но оно — “завсегда по-Божому соответствует”, как говорил Михайло. Я не понимал, что это значило, но знал, что птицы по утрам и вечерам “славят Бога”, а потому не сомневался, что и кот Васька соответствует. Старый сенбернар Гектор один спал в доме и перед сном он подходил к нам, чтоб мы его погладили. Праба говорила, что он тоже “знал Бога”. Мы были уверены, что Господь и его допустит в Рай — как же так, чтоб мы были в Раю, а Гектора с нами не было бы?

Засыпали мы еще засветло, и ночью слышали иногда сверчков. Боже, что за красота — их бесчисленные голоса, как звон крохотных хрусталей[24]

и серебряных колокольчиков! Праба говорила, что они тоже “славят Бога!” Иной раз отец успевал только помолиться: “Дух прав обнови во утробе моей!” и “Омыеши мя, и паче снега убелюся!” как за ним приезжали: какой-то прад[25] заболел, или бабка, и попив чаю, отец уезжал. Возвращался только ко второму завтраку, а то и к обеду, но сейчас же шел в сад и принимался за работу. Деревья ему были дороги как люди, и он знал каждое, ухаживал за ним и помогал ему, если плодов было слишком много. Тогда ставили подпорки, подвязывали ветки к другим, более сильным, или чуть прорежали фрукты.

Утренний свет, птичий гомон, шелест листьев и блеск синего неба сливались в одно милое видение, и слова людей, их лица и движения — казалось были связаны одной жизнью, все вместе. Казалось, попробуй разделить — мир кровью истечет! Так оно и вышло потом, когда стали разделять, рвать и ломать! И оказалось же, что все было связано воедино, где даже самовар оказался частью нашей жизни. Медная вещь, а поди ж ты, как она вросла во все, как проникла во все клетки! И та же кровь, что билась во мне, была и в самоваре, и когда его взяли, выдрав из жизни, потекла кровь! Михайло, прожившего всю жизнь возле нас, и того били и выбросили, а коней увели. Всю прошлую жизнь безжалостно истребили. Кому же от этого лучше стало? Кони вскоре подохли, Михайло слег и умер, а от отцовского хозяйства ничего не осталось.