Бабушкин сундук

Вот этого больше и нет! Окружающий меня в старости мир моей частью не является и в меня больше

не входит. А тогда, помню отчетливо и ярко, входил, и я свою общность

с окружающим сознавал. Что делать! То была Родина, которой ничто не заменит! Как много есть людей, которые этого даже никогда не почувствовали, а жили и дышали родным ветром, так и не зная, что он — родной! “Ну какая разница! Ветер есть ветер, в Америке, Африке, один и тот же”. — Тот да не тот! И похож, и даже, вроде, пахнет дальним дымком, да не тем дымком, и не так пахнет! И птички — не те, и — мухи, и пчелы. Осы — и даже надоедливые осы — не те. Не те, да и только! Ну что вы со мной поделаете? Говорю вам, не те, а во всем этом Родина и заключается. Не в одних людях и их делах! Самое расположение земной точки, где вы родились, высота солнца, сила света, трава, деревья, животные, все сочетание частей, свойственное Родине, неповторимо, и нигде на земле нет другого подобного места! В мои семь лет я, конечно, этого не знал, но я чувствовал и запоминал свои чувства. Сейчас я ими живу! Если бы кто стал мне доказывать, что это не так, я не задумываясь послал бы его ко всем чертям! Как это — “не так?” Я сам хозяин моим чувствам и сам определяю, что — “так”, а что — не так! Никаких советников мне и не требуется. Обойдемся своими силами. Особенно же ненавистны мне такие молодцы, что говорят: “У трудящегося нет отечества”. Это — лжецы! Отечество есть даже у самого шелудивого пса, какая-либо конура, где он увидел первый свет и где его ласкала мать. А о таких двуногих лучше не будем говорить. Они повинны в крови сотен миллионов людей. Однажды день настанет, и они за это заплатят.

За погребом и ледником начинался малинник, полный красной, почти черной, розовой и желтой малины. Тетя Анна любила варить разное варенье и настаивала, что розовая малина — самая пахучая. Михайло, слыша это, хитро щурился и говорил: “Ну, пускай так и будет!” Я потом сам нашел, что вся малина пахла одинаково. Однажды я это высказал Прабе. Та засмеялась и односложно буркнула: “А вот я тетке скажу!” Я уже знал, что она ей не скажет, но на всякий случай добавил: “А может, тетя лучше знает”. Праба посмотрела долгим взглядом, но ничего не сказала. Вечером она что-то рассказывала маме, обе они смеялись, а Михайло, которому я решительно все рассказал, улыбнулся и заметил: “С бабским родом надо хитрить, да и то не всегда сделаешь, как надо!” После плюнул и добавил: “Есть такие, что и хитрость не поможет”. Я был смущен: как же это — бабский род, когда дело касалось Прабы и даже мамы? Михайло же вывернулся, сказавши: “Оно конечно, наши Праба да ваша мама… ну, а бабский род уж такой…” Я обрадовался, ибо слова его, значит, ни Прабы, ни мамы не касались, а относились к чему-то постороннему. Это же — самое главное!

За забором, отделявшим от двора огород, был малинник, а еще дальше виднелись первые яблони плодового сада, и правее — виднелся длинный деревянный дом, где хранились зимние яблоки. Туда можно было входить только когда приходил отец. Там было множество полок, где лежали яблоки, столов и ящиков. На столбе посредине помещения висел градусник и на полу стояло ведро воды. Иногда отец приказывал принести еще ведро. Воздух там был чистый и насыщенный яблочным запахом. Зимой протапливали небольшую печку, чтобы разогнать холод. Я любил туда заглядывать. Отец при этом всегда давал мне хорошее яблоко, а я, поблагодарив, торопился к Михайлу, чтобы поделиться с ним. Он яблоки любил и с удовольствием, перекрестясь, ел и жмурился. — “Что, хорошо?” — спрашивал я. — “Самый тебе смак!” отвечал он: “Яблоко, брат, Бог дал человеку для радости!” В этом был уверен и я, и мог их есть целый день, без устали.

Праба только ворчала: “Ну, ну! Не торопись! Еще объешься!” Но как это можно было объесться яблоками? Михайло все же говорил: “Оскомину набьешь! Зубы будут болеть! Это дуже[28] нехорошо”. И я, помню, только однажды чуть перехватил, и было, действительно, дня два неприятно.

Как-то после сбора яблок, когда капуцины и георгины стали особенно пышно цвести, а молодые петушки начали жестокие драки и стали пытаться петь по-взрослому, но могли только прокричать два слога, Праба сказала: “Надо Яшку за крупчаткой[29] послать: Овсеня близко!” Яшка был подслеповатый мужик, не особенно дюжий, а толковый. Крупчатка нужна была на большие пироги-круглики, что пекли у нас, весной — Ярилин круглик, летом — на Ивана Купала и на Спожин, потом на Спаса, на Овсень к Покрова, и Колядино Коло к Рождеству и Новому Году. Яшка взял телегу, коней, запрёг и поехал.