Багдад до востребования

– Прости, Моше, – перебил Биренбойм, – к чему ты клонишь? Остановить московский проект из-за не просчитываемых последствий? Или о своем духовном перерождении возвестить хочешь? Первое вряд ли получится, с тех пор как премьер зажег зеленый свет, пусть он посвящен лишь частично… Второе же – отнюдь не новость. То, что Шавит левых взглядов, известно, хоть ты и не выпячивал. Только ты, Моше, нужен «Моссаду» поболей меня или кого-то другого. Хотя бы тем, что в моссадовском террарии хоть за видимостью приличий следишь, подправляя наши слетевшие с катушек мозги. Однако, – хмыкнул Биренбойм, – ты – солдат, миссию которого взвалил на себя добровольно. И кому, как ни тебе, бывшему узнику «Освенцима», известно чувство подлинной, тотальной безысходности, отведанное в абсолютной мере только одним народом – евреями. Оказалось, однако, не до конца… Так что если ты сейчас улизнешь в кусты, память шести миллионов, многих из которых видел воочию, предашь. И очень надеюсь, что обижаться на меня, тем более, точить зуб не станешь. Кроме того, не думай, что мы здесь все социопаты, выставляющие себя, по обстоятельствам, то сорвиголовами, то олигофренами. Мир, населяемый Ахмедами, Исмаилами и Мухаммедами, лучшего не заслуживает. Твоя, весьма мудрая, философия им не нужна. Обрати внимание: в беспорядках, периодически возникающих в арабских кварталах Марселя и Парижа, мусульмане почему-то режут друг друга, органичный зов к кровопролитию за десятилетия, проведенные в лоне цивилизации, не утолив. Стало быть…

Моше Шавит заразительно рассмеялся, своей неожиданной реакцией оставив собеседника с приоткрытым ртом.

– Знаешь, Дорон, что меня сей момент посетило? – делился директор. – У этого трудного разговора есть уже один плюс…

– Какой? – Биренбойм неуклюже дернулся, ударившись локтем о край столешницы. Нервически почесал ушиб.

– Вдруг выяснилось, после десяти лет знакомства, что ты вполне обычный человек.

– Как это? – вновь поскреб локоть опер.

– Самый что ни на есть обычный, – пояснил босс, – а не управляемый звездами лунатик. Со своими взглядами на мир, даже чувствами. И никакой ты не отморозок, а искалеченный псевдогосударственной системой «Надо!» служака … – Шавит задумался, но вскоре открыл новый абзац:

– Память говоришь… Верно, это все, что осталось, так что пошлем всех и на сей раз. Да, от «Старика» – что нового?

Биренбойм подался вперед и, растопырив ладони, застыл, будто теряясь, что сказать.

– Сегодня шифровки не было, – наконец сообщил опер. – Да и не ожидалась, у них там общенациональный выходной, офисы закрыты до завтра.

– А тебе не кажется, что у затеи перебор гнилых корней? После двух отказов – инженера могли элементарно вычеркнуть и нарядить иного, – перебил директор.

– Маловероятно, Моше. Последний звонок из ГКЭС инженеру – двадцать девятого, да и Черепанову о прочих кандидатах не известно.

– Скажи мне, а зачем «Старик» потащил русского в Москву? Мало того, что нежданный окей, на фоне прежней бескомпромиссной позиции, подозрителен, так еще инженер заявится в ГКЭС без согласований. На их месте – что бы ты подумал?

– Не принципиально, босс, поскольку той заорганизованной России уже нет – телега потеряла колесо, если не все сразу. Однако всю ночь меня досаждало другое… – Опечаленный, мало похожий на себя Биренбойм кротко сложил на коленях руки. – «Старик» хватил лишку, вынудив Черепанова за день подобрать «почтальона». Как ни прискорбно, скорее, по моей установке. Маху дал, каюсь…

– Второй за сегодня позитив: золотого достоинства, зато без души, Дорон кается. Что за день такой? Неужто загадочная, малоизведанная Россия на путь истины наставляет? – явно забавлялся директор.

– Может, ты и прав, – согласился Биренбойм, – только Черепанов, вполне вероятно, себя и операцию засветил.

– Резонно, – поддержал директор, озадачиваясь.

– Словом, босс, напрашивается запасной вариант, следуя теории вероятности…

***

2 января 1991 г. 23:45 Израиль, семья новых репатриантов

– Ефим, мне не хочется умирать…

– Брось, Стелла, обойдется. И такие, как ты, не умирают…

– А какие, Ефим?

– Наверное, те, кто живут, не задумываясь, мгновением. Ты слишком себя, родимую, любишь, выживешь…

– Дурак ты, Ефим, дурак со слоновой кожей. Хотя бы для приличия соврал: свою семью от войны уберегу.

– Ложь во благо? Где-то вычитал: ложь – язык любви…

– Такой же, как и ты, дурак, сморозил. Ему, как и тебе, чувство любви не знакомо.

Стелла, привлекательная женщина тридцати шести лет, отвернулась, всхлипнула. Ефим, ее супруг и одногодка, какое-то время морщился в подушку, раздумывая, может, он и правда черствый сухарь, а не разобидевшийся на ущербность бытия романтик. Застряв в вязкой кашице неблагодарного диспута, Ефим суженную обнял.

– Не плачь и так тошно.

Стелла, неохотно переместившись на спину, устремила взор в отсвечиваемый луной потолок. Неуверенно, будто затрагивая неудобную тему, спросила:

– Почему Виталик это сделал?

– Откуда мне знать? Искать логику в поступках шестилетнего ребенка – то же, что разгадывать перемену настроения у женщин. Скорее всего, вколол антидот случайно, в игре.