Багряная летопись

Куйбышев захлопнул крышку на полуслове и звонко рассмеялся, перебив Фрунзе, который уже начал следующий куплет.

— Певали? — переспросил он со смехом.

— Ты чего? — рассердился Михаил Васильевич. — Хорошая песня!

— Хорошая? — совсем закатился Куйбышев.

— Черт знает что! — удивился Фрунзе. — Смешинка тебе в нос попала, что ли?

— Да ведь я эти стихи написал! Я! — Куйбышев изнемогал от хохота, глядя на вытянувшиеся лица боевых друзей. — Наконец-то получил оценку своего таланта!

— Ты? Здравствуйте!..

— Ага. Здравствуйте! Я. В Нарыме. Девятьсот десятый год.

— Это к вопросу о простоватости, — добродушно пояснил Берзин Новицкому. Опять грохнул хохот. Новицкий беспомощно поднял руки вверх.

— В Нарыме ты

Свердлова выручал? — спросил Фрунзе негромко.

— Все выручали. Но это уже в одиннадцатом.

И Куйбышев встал у пианино во весь рост и, протянув руку к товарищам, громко и выразительно начал декламировать:

Тянулась нить дней сумрачных, пустых,Но мысль о вас, о милых и родных,Тоску гнала. Улыбка расцветала,И радость бурная по камерам витала.Мы светло грезили о счастье дней былых.Мы в путь пошли под звуки кандалов,Но мысль бодра, и дух наш вне оков…

— Нет, — перебил он себя, — что это я разошелся? Тоже мне артист объявился! Хватит.

— Валерьян Владимирович, и это ваши стихи? — застенчиво спросил Сиротинский.

— Прочтите что-нибудь еще. — Новицкий сидел, протирая пенсне, какой-то смягчившийся, удивленный, совсем непохожий на себя.

— Эти стихи я написал в тюрьме перед отправлением в Туруханский край, а вот эти — уже по дороге туда. Слушайте:

Скоро свобода! И сердце невольноТрепетно бьется и жадно и больно…

Он читал, не сдерживая голоса, и по временам тихонько отзывались струны пианино на его громовые раскаты. Неподвижно сидели слушатели. Только Новицкий, забывшись, все протирал платком стеклышки снятого пенсне.

Куйбышев подошел к столу и залпом опорожнил свой стакан.

— Простите, друзья, — виновато улыбаясь, сказал он. — Стихи я начал писать еще в кадетском корпусе, но, как видите, с тех пор продвинулся в этом искусство не так уж далеко: все не тем занимался.

Фрунзе вдруг начал негромко декламировать, глядя на Куйбышева:

Свободная юность бурлит все потоком

И мчится куда-то вперед, все вперед.Чего-то все ищет прозорливым оком,Чего-то от жизни так жадно все ждет…

Сиротинский растерянно переводил взор с Фрунзе на Куйбышева.

— Тоже на каторге написал? — спросил Берзин, как о чем-то само собою разумеющемся.

Фрунзе молча кивнул.

— Эх, почему ж меня не ссылали! — Берзин пошутил по привычке, но голос его был серьезен.

— А ведь, пожалуй, сегодня настоящий день рождения не только у вашего младенца, но и у некоего старого вояки, — задумчиво, без улыбки продолжал Новицкий.

— Я пью за то, чтобы у дочерей Валерьяна были по крайней мере такие же музыкальные и поэтические способности, как у их отца! — провозгласил Берзин.

«ОДНОГО ЛИШЬ Я ПРОШУ У СУДЬБЫ: УМЕРЕТЬ РАНЬШЕ ТЕБЯ, МИША»

Потные, усталые и шумливые ввалились охотники в дом.

— Гляжу — бежит! Я — бах! Мимо. Еще — бах! Он кувырк! Я к нему. А он вдруг как…

— А у тебя поджилки как…

— Так ведь зверь пудов на десять!

— Это точно: пудика два в поросенке есть.

— Ха-ха-ха!

— Хо-хо-хо!

Грохот сбрасываемых сапог, стук прикладов, громовой хохот подняли на ноги всех чад и гостей. Восторженно завизжали малыши Танюшка и Тимка-Тимур, вцепившись в уши матерого кабана.

— Мать! Мамка! Соня! Где ты? — закричал Михаил Васильевич. — Ты только погляди, кого мы с Климом подсекли!

— Иду, иду, — донесся молодой звонкий голос из дальней комнаты.

Все так же весело и возбужденно отшучиваясь, он переломил ружье, глянул в стволы («Ну и гари!»), нетерпеливо поискал взглядом вокруг себя, снял со стула какую-то тряпицу и начал протирать двустволку.