Байкал - море священное

И был сон… Вроде бы шел по степи, ветер дул в лицо, обжигал щеки, начали коченеть руки, ноги, едва переставлял их, а до улуса еще далеко. «Не дойти мне», — успел подумать и провалился в большую черную яму. Странно, что тут тепло, хотя солнечные лучи не проникали сюда. Отогревшись, посмотрел вверх и увидел узкую и красную полоску неба Хотел выбраться из ямы и не смог. Яма была глубока. И вдруг заметил чью-то черную большую тень, которая заслонила красную полоску неба. Услышал хриплый голос:

— Я кину лопаточку из мягкого осинового дерева. Ты станешь делать зарубки на стенах и подыматься по этим зарубкам вверх. На это уйдет много дней и ночей. И все это время ты не будешь есть и пить. Если удастся выбраться из ямы, значит, ты очистил себя от греха. А если нет. Держи!

Лопаточка упала к ногам Бальжийпина, поднял ее и снова увидел красную полоску неба и лишь теперь вспомнил, где слышал голос, да, конечно, это голос настоятеля монастыря, откуда ушел… Недолго разглядывал лопаточку, попробовал сделать зарубку на стене, но земля была твердая, как камень, а лопаточка мягкая, ничего не получилось, начал понимать, что не выбраться отсюда, отчаяние овладело им, закричал что-то, но никто не услышал.

Бальжийпин проснулся, долго лежал с открытыми глазами, лоб у него был мокрый, руки дрожали… Медленно поднялся с кошмы, подозвал молодого бурята:

— Были в улусе русские солдаты?

— Да, были.

— Искали черные стрелы?

— Да, искали…

Бальжийпин. знал, отец молодого бурята из улуса, который сожгли пришлые люди. Он был тогда совсем маленький, пониже тележной чеки, его нашли обгорелого на пепелище и выходили… Вырос, женился, а когда родился ребенок, ушел к тем людям из родного улуса и не вернулся.

Парень был обязан Бальжийпину своею жизнью, на охоте его укусила ядовитая змея, и, если бы не лекарь, — помер бы в мучениях.

— Ну что, будем собираться?

Молодой бурят не ответил, оделся, вышел из юрты. Бальжийпин поглядел ему вслед, подсел к очагу. С женской половины юрты, прикрытой легкой цветной занавеской, доносился плач ребенка и слышалась негромкая песня матери.

Спи мой мальчик, спи, родной мой

Пусть увидится тебе во сне небо синее,Небо синее, бездонное А в небе жаворонок звонкий,И споет он тебе лучше, чем я, песню добрую, песню нежнуюПро красивых людей и про сильных людейИ про то, как ты станешь батором^[8]

, когда вырастешь

Бальжийпин не помнил женщины, ставшей для него матерью, умерла, когда ему было пять лет. Но все время казалось, что знает про нее больше, чем на самом доле. Часто, и не во сне даже, виделась усталая молодая женщина, она медленно шла по проселочной дороге, останавливалась и смотрела на него, смотрела, словно бы хотела что-то вспомнить и не могла. Бальжийпин, полностью отрешившись от всего, что окружало, сосредоточивался на одном видении, боясь вспугнуть его малою неосторожностью. И если рядом не оказывалось никого, подолгу видел ту женщину, усталые глаза и маленькие смуглые руки, случалось, мысленно говорил с нею, но она молчала и все с тем же напряжением во взоре смотрела на него. Бальжийпин надеялся, что со временем она узнает его, подойдет и скажет что-то теплое, нежное. Но нет, она оставалась такой же сосредоточенной, холодной.

Спи, мой мальчик, спи, родной мой,Пусть увидится тебе небо синее….

Он слушал песню и уже думал о другом. Живое и сильное, это другое, стояло перед ним так ярко, так близко… Отец его, добрый человек, не раз давал советы жителям степи, знал в монгольской грамоте и писал прошения даже царю, и за это его уважали в улусах, бывало, что приносили на праздник белого месяца — сагалган айрак и таран, однажды сказал:

— Велел ширетуй идти тебе в дацан. Станешь хувараком, сын мой. А я уж ничего не могу дать тебе.

И он не ослушался, учился исправно и многое узнал, пришлись по душе старинные книги, его непросто было выпроводить из тайного, глубоко под землею, хранилища человеческой мудрости. А когда подрос, разрешили надеть ярко расцвеченный пояс с изображением богов и словами из молитв, символ причастности к святому таинству. И он был доволен, на великих хуралах[9] со старательностью исполнял все, что поручалось. Но странно, в этой старательности не чувствовалось глубокого, от сердца, послушания, которое не оставляет места другим чувствам, и ширетуй, человек проницательный, заметил и остался недоволен, велел следить за каждым шагом молодого монаха, по малейшему поводу наказывал строго, внушая, что только в послушании и отречении от соблазнов может открыться истина.